Правила весны - страница 11

В столовой обжорка. Баррикады из грязных тарелок, стаканов, вилок, ложек…

Серебро моих карманов воинственно звенит. Я один из самоотверженных героев обжорки. Под боевое чавканье увеличиваю баррикады. Прибывают новые силы…

Шмот, точно разведчик дикой дивизии, зажав в зубах громадный бутерброд с икрой, тащит в руках две тарелки клюквенной крови, залитой молоком. Под мышками пара мучных снарядов — булки. Он двигается на меня, складывает все и рапортует:

— Гром, что это Чеби деньги не берет? Говорит — катитесь… Возьми хоть ты, а то в два счета проем.

От денег отмахиваюсь. Иду в слесарку: Юрке все известно.

— Чеби не берет — загнулся… Самохин не будет отдавать монету, хочет самостоятельно. Толька не подпускает близко. Ощерился и злится. Раз они, так и я не отдам… Жрать нечего будет, а не поклонюсь таким идиотам.

Хочу выругать, а он уже улетел — занят здорово.

Значит полный развал «гарбузии».

«Гарбузия».

Почему нас еще зовут «гарбузией»? Чем не «ягрунки»? Теперь у каждого своя кружка, свой хлеб и жестянка сахару. Свои книги, койка, сундучек. Как у всего общежития. Звонкое слово «гарбузия» надо зачеркнуть, а на двери поставить мертвую цифру — комната № 16. Тогда — кругом шестнадцать.

Одна рука заблудилась в зарослях волос, дергает их. Мнет. Другая ломает карандаши на истерзанных листах бумаги,

От всего «гарбузовского» осталось только это. Осыпаю листы россыпью букв, чиркаю, мучаюсь, сбирая их в колонны. Рядом сидит Шмот и мастерит из картошки, соли и хлеба бутерброды. Грица в своем углу разучивает стойки на руках. Пыхтит, падает, гремя каблуками о пол.

У окна Самохин, тренькая на балалайке, смотрит в песельник и подвывает:

Толька, задрав ноги на спинку койки, перебирает бычьем ревом:

И рвет аккордами струны у своей старой дребезжащей гитары.

Как тут сосредоточишься?

Бух. Грицкины ноги.

О-го-го-га-а!

Задыхаюсь от злости. Я им покажу. Хватаю книгу и громко декламирую.

Шмот от удивления открывает рот. А те усиливают голоса. Струны готовы лопнуть. Я уже рявкаю.

Шмот начинает в такт чавкать и мычать. Грица катается по койке, изнемогая от гогота. Чеби бьет табуреткой о пол.

Наши соседи «ярунки» сначала злобно стучат в стенку, а потом решают поддержать. У них начинается такой же тарарам.

От шуму можно обалдеть.

Швыряю книгу. Шапку, тужурку в руки и бегом за дверь. В комнате зверинец.

Теперь это каждый вечер. Досаждаем друг другу чем можем. Стоит сесть кому-нибудь за книгу или поднять над тетрадкой карандаш, сразу же все остальные хватают инквизиторские инструменты, открывают глотки и пошло.

Направляюсь к девчатам. В Нининой комнате пусто. На столе записка:

«Девчата! Пейте чай без меня. Булки и масло купила. Ищите в шкафчике. Буду в клубе. Приду поздно.

Нина».

Значит и тут что-то вроде бывшей «гарбузии». Интересно бы узнать. Рядом в комнате музыка и танцы. Заглядываю. Незнакомые парни топают и вертятся с нашими девчатами. Почему это девченки своих не пригласят? Хуже, что ли, тех? Смотреть скучно. Иду на лестницу. Ноги еле двигаются, а по пятам томительная скука.

Спортзало.

Пол натерт воском, блестит как зеркало. У баскетбольной сетки возятся с мячем ребята. Мягко шлепают прилипающими к полу босыми ступнями.

Надутый «до звону» мяч прыгает по рукам, летает под потолком и хлопается в щит.

— Гром! Небесная тварь! Что так долго не приходил? Тебя с первой команды выставить хотели.

— «Гарбузия» единомордно явилась… Чудеса в решете.

— Быстрей раздевайся, через десять минут игра с девчонками.

Все долой.

На мне уже синие трусы, малиновая майка.

Из крана шипя бьет в ладони закипающая струя… Мою лицо.

Такая легкость, точно снял не жалкую кучку одежды, а каменный панцырь.

Из женской раздевалки Вылетает с мячом пятерка девчонок. Коротко подстрижены. Белые трусы, голубые футболки. Одна в одну одинаковы.