Православие и Культура - страница 9

3. Но съ этимъ духомъ смиренія тѣсно связана и та третья черта русскаго православнаго благочестія, которую я упомянулъ выше — это простота душевная, сознаніе того, что религіозная истина есть простая истина, которая дается не научной изощренности, не критикѣ, не самопревозносящейся мудрости, не гордой своими завоеваніями культурѣ, а дѣтской простотѣ души, простой наивной вѣрѣ, смиренному преклоненію предъ тайнами величія Божія. Это сознаніе того, что «нищета духовная», о которой говорится въ заповѣдяхъ блаженства, есть лучшій путь къ постиженію тайнъ Божіихъ. Простые галилейскіе рыбаки были первыми провозвѣстниками словъ Спасителя, а познавшій глубину человѣческой мудрости апостолъ Павелъ съ особымъ удареніемъ приводитъ слова пророка Исаіи: «погублю мудрость мудрецовъ, и разумъ разумныхъ отвергну». «Потому что», — говоритъ онъ, — «немудрое Божіе премудрѣе человѣковъ, и немощное Божіе сильнѣе человѣковъ». Это превосходство простоты, живущей свѣтомъ Божіимъ, надъ мудростью просвѣщенія человѣческаго, съ особой яркостью ощущается въ православномъ сознаніи. Нельзя не видѣть замѣчательнаго совпаденія въ томъ, что и вѣрный сынъ православной церкви Достоевскій, и ушедшій отъ церкви Толстой одинаково убѣждены въ томъ, что величайшія религіозныя истины открываются простотѣ душевной, простому безхитростному разуму народа.. Глубочайшіе мотивы ихъ народничества вытекаютъ не изъ идеализаціи народнаго быта, а изъ идеальнаго представленія о способности простого народнаго сознанія находить пути къ Богу. Ихъ проповѣдь исходитъ изъ идеала евангельской простоты. Они какъ бы говорятъ намъ: не увлекайтесь плодами культуры, ея богатствомъ, ея пышностью, ея разнообразіемъ; помните, что выше культуры самъ народъ, творящій духъ народа; не ставьте культурныхъ достиженій между собой и народомъ, не отдѣляйте себя отъ народа высокой стѣной культурныхъ достиженій, не превозноситесь и не тщитесь сдѣлать изъ культуры Вавилонской башни высотою до небесъ.

4. Слѣдующее свойство православнаго сознанія, которое мы должны объяснить, есть радость о Господѣ. Наблюдатели и знатоки русской монастырской жизни отмѣчаютъ, насколько постоянной является эта черта даже у затворниковъ и подвижниковъ, — радость и какая то снисходительность къ людямъ, къ человѣческимъ слабостямъ. Почему радость? Почему не печаль? не мракъ? не уныніе и сокрушеніе о грѣхахъ? — Потому что въ сознаніи живетъ радостная вѣсть: «Христосъ воскресе!» «Христосъ посреди насъ!» Потому что искупленіе стерло главу змія, потому что то основное и первое религіозное представленіе, что міръ во злѣ лежитъ, что грѣхъ и страданіе его изначальны и неизбѣжны, восполнено новой высшей вѣстью, — вѣстью о явленіи Христа міру, о сошествіи Бога на землю къ людямъ. Въ озареніи этого высшаго свѣта, который никакая тьма объять не можетъ, всѣ грѣхи и слабости человѣческіе представляются искупленными, для нихъ есть выходъ, есть прощеніе, есть надежда на спасеніе. Если въ католическомъ религіозномъ сознаніи преобладаетъ осеннее настроеніе грусти, то въ православномъ ярко выдѣляется настроеніе весеннее, радость возстановленія и возрожденія. И какъ прекрасно отмѣтилъ въ свое время еще Гоголь, нигдѣ такъ, какъ на Руси, не празднуется праздникъ Воскресенія Христова, этотъ «праздниковъ праздникъ и торжество изъ торжествъ.» Общему духу католичества соотвѣтствуетъ образъ Великаго Инквизитора, образъ грознаго, карающаго Торквемады. Напротивъ, духу православной церкви отвѣчаютъ характеры Сергія Радонежскаго, Серафима Саровскаго и многихъ другихъ сіяющихъ, свѣтлыхъ и радостныхъ русскихъ святителей и подвижниковъ. И замѣчательно, что и въ томъ религіозномъ сознаніи, которое, удаляясь отъ православія, сохраняетъ все же слѣды его, живетъ эта черта радости и обезпеченности въ Господѣ. Такъ, Толстой при всемъ своемъ раціонализмѣ, при всей замкнутости и уединенности своего религіознаго чувства, при разрывѣ съ церковью, все же чувствуетъ по православному, когда онъ говоритъ о религіозномъ чувствѣ въ слѣдующихъ выраженіяхъ: «главное въ этомъ чувствѣ, — сознаніе полной обезпеченности, сознаніе того, что Онъ есть, Онъ благъ, Онъ меня знаетъ, и я весь окруженъ Имъ, отъ Него пришелъ, къ Нему иду, составляю часть Его, дѣтище Его: все, что кажется дурнымъ, кажется такимъ только потому, что я вѣрю себѣ, а не Ему, и изъ жизни этой, въ которой такъ легко дѣлатъ Его волю, потому что воля эта вмѣстѣ съ тѣмъ и моя, никуда не могу упасть, какъ только въ Него, а въ Немъ полная радость и благо.»