Православие и русская литература в 6 частях. Часть 3 (II том) - страница 18

Но если предпочесть Богу сатану, то и призыв Бога останется для гордеца втуне. Вообще, самоутверждение человека вне Бога почти всегда сопряжётся с намерением отвергнуть какие-либо общепризнанные ценности — что может стать основою самоутверждения. Хорошо, когда такой ценностью будет сознан тот или иной установившийся и ложный стереотип общественной мысли, — однако в борьбе с таковым гордец, основываясь на неверном стремлении (могущем сочетаться и с верным, ему сопутствующим), легко не заметит, как на смену одному воздвигнет такой же фальшивый шаблон мышления. Писатели, строившие свою образную систему на сострадании народу, невольно начинали этот народ идеализировать, а если и показывали что-либо дурное в его бытии, то всегда готовы были оправдать это дурное дурными же внешними обстоятельствами (что отчасти и верно, но лишь отчасти), не заглядывая в глубину души человеческой, не отыскивая там основу тех или иных бед её. Несправедливо было и отыскание почти исключительно непривлекательных проявлений в помещичьей жизни.

В реализме этому споспешествовал сам присущий данному методу принцип отбора, совершавшегося, как нам известно, на основе субъективного произволения художника. При этом в условиях повреждённости натуры человеческой грехом — сам великий творческий дар, каким Создатель наделил Своё творение, легко может послужить и заблуждению, и лжи, и злу. Стремясь к добру, служить злу — вот одно из самых трагических противоречий, могущих явить себя в искусстве. Из ненависти, ненависти не к греху, а к поддавшимся греху (но кто без греха?) — что доброго может произрасти?..

Добро — оно явно ощущалось современниками как благой результат писательской деятельности. Зло — кто мог в те времена хоть смутно прозреть его в далёком будущем? Тем более что крестьяне нуждались в сострадании. А крепостная деспотия всё же требовала отрицания.

Ненависть, владевшая Тургеневым, даже вытолкнула его из России — чуть ли не насильно. «Я не мог дышать одним воздухом, оставаться рядом с тем, что я возненавидел; для этого у меня, вероятно, недоставало надлежащей выдержки, твёрдости характера» (10, 261). А ведь и это не ново: так же мотивировал своё бегство от родины Владимир Печерин. Но было одно счастливое обстоятельство: в отличие от Печерина, с раннего детства вызрела в душе Тургенева, погружённого в самое глубинное российское бытие, та любовь к родной земле, какую уже ничем нельзя было вытравить.

«Записки охотника», эти, в своё время новые, впоследствии далеко опережённые этюды, были написаны мною за границей, — вспоминал гораздо после Тургенев, — некоторые из них — в тяжёлые минуты раздумья о том: вернуться ли мне на родину, или нет?» (10, 261). Как знать: не творческое ли воскрешение России в «Записках» помогло преодолеть Тургеневу такое сомнение? Слишком сильно само ощущение родины, поэзии России, проникающее «Записки», чтобы им можно было пренебречь.

«Чувство родины»— одно из сильнейших чувств в Тургеневе. Только что вернувшись домой, на родную орловскую землю, он пишет Полине Виардо (в начале августа 1850 года): «…я должен всё же сказать, что в родном воздухе есть нечто неуловимое, что вас трогает и хватает за сердце. Это невольное и тайное тяготение тела к той земле, на которой оно родилось. И потом детские воспоминания, эти люди, говорящие на вашем языке и сделанные из одного теста с вами, всё, вплоть до несовершенств окружающей вас природы, несовершенств, которые делаются вам дорогими, как недостатки любимого существа, — всё вас волнует и захватывает. Хоть иной раз бывает и очень плохо — зато находишься в родной стихии»^>32.