Православие и русская литература в 6 частях. Часть 3 (II том) - страница 19

Примечательнее — рассказ «Живые мощи»: уже само название его предрасполагает читателя ко вполне определённым ожиданиям. И впрямь: писатель привлечён и поражён открывшейся ему силою и серьёзностью религиозного настроя, в глубине народного бытия обретаемого. Своеобразно и писательское восприятие народной религиозности. Сюжет «Живых мощей» прост: молодая деревенская красавица несчастною случайностью (имеется и слабый намёк, хоть и не вполне проявленный, на бесовское вмешательство) оказалась обречённою на почти полную неподвижность и медленное угасание едва тлеющей жизни. Замечательно, что сама Лукерья (так зовут эту постепенно иссыхающую телом страдалицу) воспринимает своё несчастье со смиренною кротостью и умилительным спокойствием: «Да и на что я стану Господу Богу наскучать? О чём я Его просить могу? Он лучше меня знает, что мне надобно. Послал Он мне крест — значит меня Он любит. Так нам велено это понимать» (1, 421).

Можно сказать: вот вершина христианского смирения. По свидетельству Тургенева, он описал действительный случай. Какова же доля вымысла, внесённого в литературное переложение разговора автора с Лукерьей — сказать невозможно. Но если даже рассказчик не домыслил ничего от себя — что определило его отбор подробностей рассказа несчастной женщины? А подробности достойны осмысления. Трудно утверждать, сознавал то Тургенев или не сознавал, а руководствовался лишь одной творческой интуицией (смеем предположить: подбор совершён интуитивно), но он раскрыл поразительную особенность внутренних переживаний угасающей женщины: она близка к состоянию прелести. То ей предстают в видении умершие родители, благодарящие за искупление их грехов своими страданиями, то является Сам Христос: «И почему я узнала, что это Христос, сказать не могу, — таким Его не пишут, а только Он! Безбородый, высокий, молодой, весь в белом, — только пояс золотой, — и ручку мне протягивает. «Не бойся, говорит, невеста Моя разубранная, ступай за Мною; ты у Меня в Царстве Небесном хороводы водить будешь и песни играть райские». И я к Его ручке как прильну!» (1, 425).

Вероятно, художественное чутьё заставило Тургенева убрать в окончательной редакции рассказ Лукерьи о видении, когда она предстаёт страдалицей ради облегчения тяжкой доли всего народа, — это не возвысило бы, но, напротив, снизило религиозный настрой рассказа. Не восприятие ли духовной жизни отчасти на западнический образец определило такой отбор (или вымысел) автором помещённых в рассказе подробностей разговора? Правда, это — лишь как лёгкая рябь на поверхности воды — мало возмутило и не разрушило общего строя произведения, да и все видения Лукерьи психологически вполне правдоподобны. Поразительнее иное: отсутствие умилённости и экзальтации при упоминании о Лукерье в разговоре рассказчика с местными крестьянами. Их восприятие, на поверхностный взгляд, вообще парадоксально: «Богом убитая, — так заключил десятский, — стало быть, за грехи; но мы в это не входим. А чтобы, например, осуждать её — нет, мы её не осуждаем. Пущай её!» (1, 428). Не умиляются — но и: не осуждают!

Вот такими поразительными деталями, обнаруживающими мгновенно характер религиозности народа, ясное трезвение его духа, — только и может явить себя подлинный художник. Такие подробности не требуют разъяснений — на них можно лишь молча указать: чуткому — достаточно.

В начале 1852 года в Москве умер Гоголь. Тургенев принял весть о том как национальную трагедию: умер первый писатель России, русская литература лишилась своего гения. Небольшую статью Тургенева о Гоголе столичная цензура запретила. Скорее, по чиновничьей тупости. Тогда автор решился отослать её в Москву — и она появилась-таки в одной из московских газет в середине марта 1852 года, а через месяц писателя арестовали — по распоряжению самого Николая I. Тургенев отсидел месяц на съезжей, а затем был выслан на жительство в родное Спасское под присмотр. Конечно, не одна статья о Гоголе — сама по себе вполне невинная — была в том виновата. Тургенев не сомневался, что основная причина — «Записки охотника», и не раз повторял это позднее. Вероятно, он прав: автор «Записок» становился бельмом на глазу для властвующих крепостников. Но и статья не могла же даром пройти: деспотия особенно чувствительна к мелочам. Ослушание было явное — ведь сказано: нельзя! — так не внял указу. Но как неуклюже и неумно действует в подобных случаях власть: некоторые неудобства Тургенев, конечно, испытал — зато приобрёл, гонимый, всеобщее сочувствие и симпатии. Экипажи посетителей загромождали всю улицу перед съезжей, так что вскоре на визиты к арестанту был наложен запрет. А всё же оскорбляло сознание, что не просто его лично, дворянина Тургенева, наказали, но — русского писателя.