Праздник последнего помола - страница 16

— Что и говорить, дрофа — птица сильная.

— Садись, не стой столбом. В ногах правды нет, — не поднимая головы, повелительно крикнул мне мужчина с мощным затылком — тот, который чистил и кидал в миску карасей; он был постарше своего товарища.

Я исполнил его волю.

— Насилу выманил свою мать из насиженного гнезда, — продолжал он прерванный было разговор. — Завтра же увезу, а то передумает. Не трогай меня, говорит, хочу здесь помереть. Помирай, отвечаю. Похороним с музыкой. Передашь от меня привет куму Митрофану на том свете… Крест поставлю дубовый. И на нем выжгу железным прутом: «Померла, потому что была глупа». Говорю ей: брось ты эту яму. А она — нет. Хочу, дескать, тут помереть. Да не все ли равно, где тебя закопают? В Мокловодах, в Полтаве или в тундре — один черт… Вот смотри. — Он отвернул воротник рубахи, вытянул к свету толстую шею. На ней виднелись два темно-синих пятна. — Пиявки ставил, чтобы порченую кровь пили. А свежей набираюсь. Застой крови… Слыхал о такой болезни? Нынче мало у кого непорченая кровь.

— Застой — это худо.

— Теперь-то я оклемался… Знаешь, как новую кровь нагулять?

— Не знаю.

— Нужно есть с аппетитом, тогда она прибывает. И еще — не переживать… Знающие люди так и делают. Взять, к примеру, моего шефа…

— А большая он шишка, твой шеф?

— По кадрам… — Перегнувшись вбок, он смотрит за порог. За ним и я. На нас глядят затуманенные звезды и луна — такая красная, будто ее ошпарили кипятком. — Опять сычи… Слышишь — плачут? Но ты погоди — как начнут высвистывать, ни дать ни взять на сопилках играют… Вредная птица, вещует. Кабы сейчас ружье…

— А где они теперь живут? — спрашивает второй, кроша картошку в кипяток.

— В печных трубах. Где ж еще… — Первый поднимается, достает из угла и подбрасывает в костер кизяки.

— Темнеет. Может, пора?

— Поедим горячего — и в путь. Кладбище недалеко, а дел там на час, не больше, — всего две ямы…

Меня посадили на пороге, так что я мог насквозь видеть узкие длинные сени. Молодой (наверное, из Таврии, где «дрофы сами заходят во двор») полулежал у стены, небрежно роясь в кошелке. Тот, что постарше, с мощным затылком, сидел на гробе и, вытянув руку, ждал, пока он подаст ему ложку. Вкусно пахло вареной рыбой, щекотал ноздри запах молодого сала, пережаренного с мукой.

Я подумал, что они, эти двое, из тех, кто разрывает кладбища, — спецкоманда такая, гробари.

— Давайте все-таки выпьем, — не вытерпел старший.

Подняв голову, я смотрел на обоих.

— А сторожу? — возразил молодой, и глаза его расширились. На лице мелькнуло что-то знакомое мне, но — вскользь, неуловимо, и память не подсказала, у кого я видел подобное выражение. Хотя чудилось, что все-таки видел.

— Полбутылки ему оставим, — пообещал старший, откупоривая «Столичную».

— Ну, гляди… А то без магарыча и близко не подходи к кладбищу.

Мы выпили. Я окончательно удостоверился, кто эти люди, понял, почему они здесь, зачем приехали. Только никак не мог сообразить, где встречал того, младшего — горестный провал памяти. Это бередило мне душу, что-то шевельнулось на самом дне ее — и появился просвет, я вспомнил: мы же с ним ехали в одной каюте.

Может, от чрезмерных усилий — очень хотелось вспомнить, а может, от накопившейся за день усталости или от выпитой водки — только перед глазами у меня появилась голубая пелена. Я перестал различать лица старшего и младшего — так не различают отдельных стеблей в охапке лугового сена. Но все же слышал, как они сговаривались пригрозить сторожу, а то и отлупить его, если он не позволит раскапывать могилы. В моем помутненном сознании неожиданно возник вопрос, один, но очень четкий: кого мне больше всего хочется видеть? И кого нужно разыскать, чтобы услышать хоть два-три словечка об Олене? Перед моим мысленным взором прошел целый калейдоскоп лиц. И стелилась дорога — ни следов на ней, ни отпечатков.

От той вечерней вялости, похожей на призрачный сон, я очнулся, когда на дворе рассвело и вокруг царили тишина и покой. В такой час летом по Днепру плывет пассажирский пароход и густым прерывистым басом будит и приветствует живущих на Суле. Я не колеблясь шагаю на зов парохода, потому что знаю: это тутукает наш Павло — парень в моряцкой одежде, мокловодовец, выучившийся на рулевого. Гудит он как раз напротив самодельного помоста, который иногда служит пристанью.