Праздник последнего помола - страница 23

Думал, думал, и защемило сердце. Санько Машталир закрыл глаза и увидел то, о чем не сумел бы рассказать, — что-то диковинное, невзаправдашнее: будто смешались времена, годы, смешались их звуки и цвета — настал Страшный суд. Из земли высунулись человеческие головы — много-много голов, ступить негде. Головы эти быстро прорастают, сматываются в клубки, а они, клубки, сливаются в один покрытый саваном шар — больше солнца. И будто опустилась на землю ночь, сквозь облака пробивается свет луны, река красного цвета, и по ней плывут желтые листья. Прибрежные заросли гудят от тяжелых, наработавшихся пчел… Нет, то не листья плывут по реке — то плывут человеческие головы: в пилотках, в шапках, простоволосые. Не пчелы гудят натруженно — безостановочно стреляют пушки. Вновь и вновь отражаются в той реке человеческие лица. Новобранцев из окрестных сел толпами ведут к переправе. Обозы с трупами погибших скрипят им навстречу. Санько Машталир шагает рядом с сыном, крепко держит его за руку: потеряется среди ночи — пропадет ни за понюх табаку. Что он смыслит в войне, где был, что видел? Хуторской хлопец, запуганный… Санько еще крепче сжимает в своей твердой руке мягкую руку Йосипа.

Над плавнями, под куполом черного неба, зависали, точно лампады, ярко-красные светильники и, рассыпаясь искрами, медленно опускались.

Санько сроду не видел столько человеческих голов. Над вязким туманом торчали только головы. Люди, как привидения, сновали в кустарнике, на косе, на берегу. Шевелились на фоне заднепровского зарева и пропадали в свинцовой, кипящей бурунами воде. Некоторые крестились, входя в реку, другие — нет, большинство плыли на плотах, перевернутых кадках, в лодках, на резиновых или деревянных колесах. Народу было тьма-тьмущая, словно листьев на земле после первого мороза. Позади гремели, грохотали, ревели пушки. Они приказывали людям не медлить, земля от них так дрожала, что трудно было устоять на ногах.

Йосип впервые за всю дорогу от села отважился сделать что-то без отцовского приказания: он наклонился на ходу и подвернул повыше штанины, ведь скоро и ему — в речку… Потом наклонился еще и еще. И при чем тут штанины, все равно ты в ботинках, а река глубока: пятерых таких, как ты, одного на другого поставить — всех накроет…

Санько сгоряча рванул сына в сторону, прочь из толпы, рванул так, что тот упал, и потащил его, поволок, как жертву. Но в следующее мгновение быстрым и ловким движением взвалил на спину и бросился в ночь, подальше от лампад, клонившихся все ближе к земле, подальше от переправы, от суеты безмолвных теней. В камышах постоял, прислушиваясь. Опять помчался вперед. Прутья хлестали его по лицу; переходя вброд затоку, он спотыкался о пни, падал, невольно сжимая своими ручищами щуплое тело сына. Поднимался и, тяжело сопя над ним, точно зверь, несущий в зубах добычу, все шел и шел, углубляясь в чащу…

Не отпуская притихшего Йосипа, долго блуждал он по лесным зарослям, по оставшимся после половодья, заросшим росистой травой колдобинам. Переходил вброд ручьи, озерки. Все вроде бы старался миновать, обойти. Пугался копен сена, внезапно возникавших перед глазами. Опомнившись, приближался к ним вплотную, совал руку под сухой пласт и ощущал тепло, должно быть сохранившееся еще с лета. Так хотелось сунуть в это тепло мокрые ноги, так хотелось расправить онемевшие плечи, и Санько начинал дергать сено, втягивая в себя крепкий дух лугового разнотравья. Вот и готово лежбище на двоих, с боков сена побольше, остается лишь прилечь — но в последнюю минуту Санько отказывался от своего намерения. Цеплял на шею походный мешок с харчами, хватал на руки промокшего до нитки Йосипа, почти вприпрыжку убегал от соблазна. Вглядываясь во мрак, постоянно меняя направление, бросался из стороны в сторону, петлял, ходил по кругу, как лошадь на приводе, — словно прятался, запутывал следы. Словно все еще не решался открыться сыну.

Утомившись до крайности, пошел в конце концов напрямик — шагал широко, как ходят по кочкам; когда под ногами начинал потрескивать сушняк, ступал тише; яростно продирался сквозь ежевичник и кусты хмеля, лавировал между деревьями и при этом ни разу не наткнулся на ствол, хотя вокруг стояла непроглядная тьма.