Праздник последнего помола - страница 22

Приметил ее Санько в Жовнине на ярмарке. Крепкие ноги, сильные бедра, широкая спина. Руки толстые, жилистые, как у грузчика. И лицом красива, хотя кожа, пожалуй, чересчур смуглая.

В первый раз на вечерницах, когда Санько, как древний татарин, ухватил ее за шею и поволок — а ведь к ней еще никто и пальцем не прикоснулся, — поволок подальше от компании, Марфа плюнула ему в глаза, но вырываться не стала. Он сдавил ей горло с такой силой, что она, поперхнувшись, обмякла и повалилась ему на руки. Полуживую отнес он ее к Суле, на косу, и там взял безжалостно и жестоко… Потом угостил замусоленными кусочками сахара, сказав напоследок, что в воскресенье приедет за ней на лошади. Марфа ничего не ответила: дома у них было еще четыре таких, как она. Отец ее был беден, она знала, что он согласится на любого зятя, вот и стала Саньку женой без венца, без свадьбы.

Одетый и обутый так, как он одевался и обувался всякий раз, когда собирался куда-нибудь надолго, Санько сидел молча, таинственно полузакрыв глаза. Перед ним на лавке лежала краюха домашнего хлеба, кольцо колбасы, кусок сала. В миске стыла похлебка. Марфа уже несколько раз подливала горячего, но он как оцепенел — ни движения, ни полсловечка. Марфа, вся напрягшись, стояла в углу у печки и шевелила побелевшими губами — никогда не знала, что муж сделает в следующее мгновение. И вообще — что ей известно о нем? Что Санько ест очень много и поэтому, говорят, будет долго жить. Мало пьет водки. Знает толк в скотине. Любит и умеет торговать (после войны торговал гвоздями поштучно) — «нет человека без желаний, а какое желание можно удовлетворить без денег?». Способен пожалеть (собирался дать за сына выкуп, чтобы спасти его от какой-то беды и воротить домой, но потом запретил даже упоминать его имя). Может совершить преступление (это правда, что хату поставил на могилках, в сенях пол западает, сколько его не мажь). В селе его одни остерегаются, другие презирают. А Марфа к нему привыкла. Наверное, даже любит и готова всякого заподозрить в зависти — завидуют, что ее Санько умеет жить. Какое кому дело, что он дерется, выкручивает руки? Зато ласков в постели и денег у него как ни у кого другого.

— К тебе придет Лядовский. Слышишь? Дашь ему коня с упряжью и телегу. А я… — Он встал и умолк, точно испугавшись своего вопросительного тона.

— Иди с богом, — сказала она. — Если можешь, не мешкай.

Санько еще только открывал дверь из сеней, а Марфа, то ли от радости, что он так ласково с нею обошелся, то ли взволнованная таинственностью его намерений, целовала то место на лавке, где только что лежал его тяжелый, будто дубовый, кулачище. Крестила вслед черную длинную спину, шепча, должно быть, какое-то заклинание. Стоя на пороге, провожала его взглядом, пока он не скрылся из виду. И словно помолодела; когда вернулась в хату, чтобы закончить стирку, щеки ее пылали.

По земле еще шастали тени, но, по мере того как поднималось солнце, они становились все меньше. Все окрест было покрыто первой зеленью и источало запах молодильного сока. Луга украсились майским цветом и лежали чистые, словно умытые. Сула сверху казалась сизо-голубой тропинкой. Вода стояла высоко, чуть ли не выплескиваясь из берегов, но с каждым днем ее становилось все меньше, она опадала, точно тесто в кадушке, и текла быстрее. В этом году Сула так и не вышла из берегов. А жаль. Пусть смыла бы в последний раз все мокловодовские грехи и унесла их далеко-далеко, в море…

Под кустом ежевичника лежали вверх дном две лодки: одна принадлежала Саньку Машталиру, вторая — его соседу, бригадиру Прокопу Лядовскому. А другие лодки люди забрали, вывезли: кое-кто подался в Крым, где этим лодкам уж не плавать, рассохнутся и пойдут на растопку; иные, кто посообразительнее, устроились ближе, где-нибудь над Ворсклой, над Пслом — лишь бы возле речки, возле живой воды, без которой мокловодовцам жизнь не в жизнь. Сейчас Санько стащит одну лодку в Сулу и оттолкнется от берега: ему непременно надо быть на острове. Там уже третий день валят лес, скоро дойдут до Морозовой затоки, и тогда будет поздно… Быть может, впервые в сердце Санька закралась тревога, даже тошно стало. По телу пошла дрожь, заломило в глазах. Руки и ноги гудели, и от этого гудения стоял треск в ушах, словно в динамике во время грозы. Ожидание неведомого — вот что изводило Санька. Терзали предчувствия, а ведь раньше он о них и представления не имел. Правда, он и сейчас ни во что не верил, но не мог отделаться от предчувствий. У него было такое состояние, как будто он сгоряча оглянулся и увидел себя со стороны — пожившего, старого, измученного. И Санько испугался. Его страшила пустота, с каждым днем она распространялась вокруг него все шире. Было такое ощущение, словно он многолик, но ни одно лицо Санько не мог признать своим. Все — чужие, испещренные морщинами, какие-то печальные. Эти лица налепил ему незнамо кто, незнамо когда и зачем. Чуть просвечивало его настоящее лицо со следами былой силы и невеселой обходительности… Говорят же о нем: ненормальный, сумасшедший… Говорят, хотя он успешно закончил ликбез, знает все десять цифр и все тридцать две буквы… Но перед кем оправдываться?.. «Будь на то воля божья, лучше бы мне не видеть белого света». Несусветная глупость!..