Приговорённые к высшей мере - страница 9

Вернуться и стать мессией — проповедовать истину и учить всех, чтобы каждый смог ощутить себя тем, чем стал я? Можно ли усилием воли изменить подсознание? Тем более — подсознание общества?

Надо хотя бы попытаться.

Вернись!

Я увидел чем-то, что не имело глаз, как пульсирующий шнур — дорога к Патриоту — начал метаться, то ярко вспыхивая, то затухая, и я с трудом следовал за его извивами, оставляя свое вновь обретенное знание. Нужно остаться, нужно понять… Нет. Нет. Я теряю собственное «я», становлюсь чем-то, возможно, более сложным и развитым, но не Лесницким.

Назад.

Я знаю дорогу. Я держу шнур. Но нужна передышка. Глоток воздуха.

Я стоял у закрытого газетного киоска. Я не знал, как здесь оказался, и с трудом узнал улицу — узенький и кривой проезд Матросова.

Девять пятьдесят три. Далеко же я ушел за несколько минут. Двигался, значит, бодрым шагом и в нужном направлении. Это плохо, но разве не этого следовало ожидать? Если я здесь, в трехмерии, прикручу себя к скамейке проволокой, прежде чем погружаться в Мир, это будет означать только, что ни в одном из своих измерений я не буду свободен и не смогу делать то, что захочу. Я и там буду прикручен — запретами в подсознании, каким-нибудь табу совести или чем-то еще. А это — риск. Я всегда должен знать, что делаю в каждом из своих измерений, должен сам себя согласовывать, будто задачу со множеством независимых параметров. Должен. Но не могу пока.

Девять пятьдесят четыре.

Я прислонился к холодному стеклу, стараясь укрепиться устойчивее, чтобы не сползти на землю. Шнур был у меня в руках, и я впервые перед погружением почувствовал, что — боюсь. Что еще скрыто во мне? Подсознание человечества? Или еще глубже — общность миров, в которой я утону, сгорю, не выдержу, выпущу шнур, и тогда не все ли равно, от чего умереть — от вспышки боли здесь, в своем привычном пространстве, или от ужаса непонимания внутри себя?

Шнур начал жечься, мне показалось, что если я сейчас же не брошу его, на ладонях вспухнут волдыри. Неужели Патриот решил раньше времени?.. Голова… Нет, голова не болит. Еще не болит?

Без четырех десять.

Жарко.

Я прижал ладони со шнуром (красный! раскалился! печет!) к щекам и впитал холод пальцев, лед, жидкий гелий, абсолютный нуль. Поблизости не было скамьи, чтобы сесть, чтобы держаться за что-то, когда это… Господи, Лена, если бы она была здесь, я положил бы голову ей на колени, она держала бы меня, ее мягкие руки, пухлые как снег, не позволили бы мне метаться… Но Лены нет, мы расстались, три года — не вспоминать, стоп! Не нужно об этом. Я не смогу следовать за шнуром — там, если меня будут держать — здесь. Господи, несмотря на все мои способности, несмотря на все уравнения, я ровно ничего о Мире не знаю. Ничего.

Как гулко тикают секунды. Ныряю.

Шнур, все более раскаляясь, пронизывал серую топь, в которой нечем было дышать и незачем — думать. Я думал, что повторю прежний путь, но почему-то вынырнул почти сразу, и увиденное было таким неожиданным, что я на мгновение решил, что меня вытолкнуло назад, и ничего больше не получится.

Был я — и не я. Я удобно сидел на стуле, откинувшись на высокую спинку. Комната была маленькая, грязно побеленная, в зарешеченное окно слева сквозь пыльное стекло тускло светила рыжеватая вечерняя луна, передо мной на письменном столе, старом, но прочном, лежала тоненькая папочка с бумагами. У противоположной от окна стены стояч массивный, уверенный в себе, сейф. На табурете, не у стола, а поодаль, на полпути к закрытой двери, сидел, согнувшись, человек в жеванном костюме, имевшем когда-то светлокоричневый цвет, а сейчас более похожем на тряпку, о которую долго вытирали ноги. Руки мужчины лежали на коленях, лицо — узкое, с нелепыми кустистыми бровями — выглядело бы смешным, если бы не трагический взгляд огромных глаз. Глаза мужчины закрывались, и я, не меняя позы, сказал коротко и жестко:

— Не спать!

Я вовсе не повышал голоса, но мужчина вздрогнул, мгновенно выпрямился. Чтобы он окончательно проснулся — работать нам предстояло долго, всю ночь, — я включил настольную лампу (в патрон сегодня ввернули новую, более мощную, завхоз сделал это лично для меня, хорошая лампа, свечей триста) и направил свет в лицо мужчине. Он быстро заморгал, но взгляда не отвел, рефлексы работали слава Богу, не первую ночь мы вот так сидели друг перед другом, беседовали. Я многое знал о нем, он обо мне — гораздо меньше, хотя иногда мне казалось, что он читает мысли, провидит будущее и знает прошлое, и от этого ощущения мне хотелось коротко взвыть и хрястнуть его по нелепому черепу чем-нибудь тяжелым, чтобы мозги прыснули, и тогда я, возможно, узнал бы, о чем он думает.