Присяга - страница 13

— Нелюдимый он у меня, — печалилась жена в разговоре с соседкой. — В кино силком не затянешь. Уткнется в газеты — и всё тут.

Подслушав случайно этот разговор, он горько усмехнулся. Нелюдимый... Что она знала о нем? Когда познакомились, сказал только, что вся родня погибла в войну. Потому, наверное, и полюбила, что прикинулся одиноким.

На перекрестке под светофором разбита клумба. Алые канны пылают, точно факелы. Ему бы пройти за версту отсюда. Но он не в первый уже раз за последнее время сворачивал за угол и шагал мимо длинного серого здания с окнами, затянутыми шторами.

Шагал по тротуару, принимая озабоченный вид, а чувство было такое, словно пробирается он узенькой тропкой над каменистой пропастью. Чуть оступишься — и загремишь вверх тормашками, полетишь, ломая ребра, в темень, в студеный мрак, к черту на рога.

— Нет, только не сегодня! — и он ускорял шаг.

А назавтра снова будто какая-то посторонняя сила толкала его в спину, и он сворачивал на перекрестке к серому зданию, и горящие канны на клумбе казались ему погребальными свечами.

Он отчетливо, до мельчайших подробностей представлял, как это произойдет.

Вот дверь. Тяжелая, с тугой неподатливой пружиной. Сбоку — небольшая вывеска. По черному блестящему стеклу — золотые буквы: «Приемная КГБ при Совете Министров Казахской ССР».

Распахнет дверь, войдет и скажет:

— Я — шпион.

А что потом?

Вейц говорил, что потом — конец. Прихлопнут без лишних слов. Раз шпион — значит, амба!

Нет, не забыл он, как в полуночный час охранники пинками сбросили его с койки и волоком потащили в бункер. Тогда Вейц, грозя пистолетом, устроил проверку. Испытывал на стойкость, сволочь! Он так и сказал:

— У вас слабые нервы, господин Завьялов. А разведчик — это человек с железной волей. И учтите — назад пути отрезаны. Как это говорится там у вас, у русских? Взялся за гуж — полезай в кузов.

Вечером после ужина Денисов присел на низенькой скамейке рядом с беседкой, укрытой кустами белой сирени. Дымил сигаретой, растирал твердыми пальцами скользкий лист, глядел, как синяя звездочка дергалась среди веток, будто птица в силках. Надвигалась ночь. Но ложиться он не спешил, знал: опять придут беспокойные больные сны.

Сирень отцветала. Роняя тронутые тленом белые крестики, она напоследок источала сильный аромат. И этот сладостно-тревожный запах будоражил душу, волновал до слез.

Вот такая же сирень цвела в палисаднике родительского дома там, далеко-далеко, в Зеленой Поляне на костромской земле.

Эх, завязать бы судьбу веревочкой, махнуть на все, и — на поезд!

В ночной тиши вставало перед ним лицо матери — смятое скорбью, с растрепанной седой прядью, выбившейся из-под платка. Таким запомнилось оно в тот день, когда уходил на фронт. А за неделю до этого принесли похоронку на отца. Выбежав навстречу колхозному почтальону, Марьяше Новиковой, мать только кинула взгляд на листок и рухнула тут же, в палисаднике. Еле отпоили ее к утру валерьянкой.

На передовую он попал с маршевым батальоном месяца через три, после короткого, но нелегкого обучения в Тоцких лагерях. Ехали в теплушках по залатанным на живую нитку путям. Под Харьковом стойко потянуло дымной гарью, а над горизонтом заиграли неугасающие сполохи. На одном полустанке эшелон простоял до утра и на заре угодил под бомбежку. И не знает он, как скатился с насыпи, как очутился в степной балке. Когда все стихло, вернулся к эшелону, с ужасом косясь на воронки от бомб.

Пожилой рябоватый солдат подсобил взобраться в вагон и, подсаживая, озорно шлепнул по спине:

— Не робей, земляк! На войне поначалу всегда страшно!

Он хотел было улыбнуться в ответ, но его тряс озноб, и он только крепче стиснул зубы.

Остальное помнилось смутно. С наспех отрытых окопов по свистку все бросились вперед. Он бежал по кочковатой степи с рыжими плетями пожухлой травы, и не то дым, не то туман застилал глаза. С режущим свистом, с воем и скрежетом проносился над ним горячий ветер и раздавались отрывистые хлопки. Совсем как на речке в селе, когда бабы с мостков полощут белье и бьют по воде тугими жгутами.

Рядом с ним кто-то падал, захлебываясь криком, кто-то яростно сыпал матерщиной, а у него в стиснутой словно огненным обручем голове стучала и стучала одна мысль... вот сейчас... Сейчас убьют!.. Убьют!..