Присяга - страница 27

...А каравай сохранился до сей поры, покоится на низенькой подставке перед мольбертом.

Едва откроешь дверь в мастерскую, как малиновая рыба под потолком кивнет печально головой. Молчит холст, не тронутый кистью. Белеет, как проран, в этом пестром и осиротевшем мире. В сумерках залетают с улицы сполохи неоновой рекламы. Скользят по холсту, точно цветные призраки, не ухватишь взглядом. Но оранжево светится каравай, сотворенный из могучих ставропольских пшениц, и будто веет по комнате запахом свежего хлеба.

Мальчишка в щегольской курточке из синтетики и с умненьким личиком бежит по тротуару, помахивая школьным ранцем. Вдруг замер, словно уткнулся грудью в невидимый забор. Закинул голову, разглядывая табличку с названием улицы.

Улица в это позднее ноябрьское утро еще хранит приметы недавнего праздника. Флаги уже сняли, но еще свисают с фонарных столбов звезды из крашеных электрических лампочек и осеннее солнце золотит окна высотных домов, у которых лоджии и балконы сверху донизу еще затянуты кумачовыми полотнищами. И там, на верхних этажах, столько морозного простора, голубизны, яркого радостного света, что кажется, это не жилые дома, а космические причалы в красных парадных коврах.

Губы мальчишки туго стягиваются в трубочку. Ему, видимо, с трудом дается первая буква в названии улицы — заглавная буква «Щ».

Читать он научился, наверное, недавно и по дороге в школу успел разобрать по складам все крупные слова на вывесках. Их немало на улице, здесь универсам, кафе-мороженое, магазин «Богатырь». А наискосок от школы перед строгим заводским зданием с окнами в белых жалюзи стоит на бетонном постаменте земной шар, собранный из серебристых полос. И он такой огромный, хотя и совсем сквозной, что внутри у него будто зыбятся легкие тени, а вокруг шара по диагонали вьется надпись: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Мальчишка зашмыгал покрасневшим носиком. Озорничая, кинулся шустро на другую сторону улицы, перебежав путь перед самым трамваем.

Это его родная улица, он не знает ее другой. Но кто скажет, куда она уведет его от школьного порога? И откуда, из каких далей вернется он сюда спустя четверть века, в третьем тысячелетии, когда с колотящимся сердцем, сдерживая упругий сильный шаг, пройдет по ней из конца в конец, вглядываясь в старые тополя перед школьными окнами, вспоминая, как сердито звенел однажды трамвай и взлетали голубями пестрые флажки над фронтоном кинотеатра «Родина».

...А много лет назад здесь на заре кричали петухи. Бревенчатые дома на подклетях стояли просторно, раздвинутые зарослями сирени, и по этой улице, которая была тогда московской фабричной окраиной, шел ранним утром Щербаков Петр Петрович, тридцати лет от роду. Шел торопливо, не оглядываясь и не ведая о том, что сегодня, 30 октября 1917 года, он идет по Михайловской улице в последний раз.

Над городом тишину рвали резкие сухие звуки. Порой в ответ на пушечные выстрелы толчком вздрагивала земля. Стреляли у Лефортовских кадетских корпусов. Он определил это без ошибки и без труда, потому что знал весь район как свои пять пальцев.

Стреляют... А как же перемирие? Кто оказался прав? Разве можно верить контре?

После известий из Петрограда о свержении Временного правительства в Москве поначалу медлили. Упустили время. Позволили буржуа собрать силы, организовать в городской думе свой штаб — комитет общественной безопасности. Все на что-то надеялись, чего-то ждали. И дождались.

Утром 28 октября офицеры и юнкера обманом захватили Кремль. Вывели на Сенатскую площадь солдат из арсенальской команды, из трех запасных рот 56-го пехотного полка. И в безоружных, в упор — из пулеметов, а потом — в штыки. С веселой злостью, как мясники, кололи в серое солдатское сукно вчерашние гимназисты, мальчики из приличных семейств, которых увлекло в юнкерские училища краснобайство Керенского. Десятки тел упало на брусчатку, и кровь, темнея, стекала под уклон к чугунным ядрам Царь-пушки.