Присяга - страница 28

Нет, прав, тысячу раз прав товарищ Ленин, когда говорит, что нельзя играть с восстанием. И коль скоро оно началось, надо идти до конца, надо действовать с величайшей решительностью и непременно, безусловно переходить в наступление. Оборона есть смерть вооруженного восстания.

А тут — на тебе! — перемирие на сутки. Меньшевистско-эсеровские главари из Викжеля поставили ультиматум: либо перемирие с думой, либо военно-революционный комитет будет отрезан от Петрограда и всей России. В городском ВРК заколебались. А рабочая Москва возмутилась. В Благуше-Лефортовском районе, да и в Сокольниках и на Пресне потребовали от ВРК прекратить всякие переговоры о перемирии. Настаивали, чтоб драться с белой гвардией до полной победы!

Началась стрельба. К утру она вроде бы стихла, и Щербаков решился сбегать домой. После февраля, вернувшись из сибирской ссылки, он квартировал на Михайловской у вечно хмельного дьячка-расстриги.

В холостяцком своем углу торопливо умылся, надел все чистое. Его не томили дурные предчувствия. Он не верил ни в бога, ни в приметы с тех пор, когда ему, молодому рабочему на пуговичной фабрике Ронталлера, попала в руки брошюрка в захватанной пальцами мягкой обложке и он, холодея внутри от грозных и пророчески звучащих слов, прочел: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма...»

Словно огненный луч расколол тьму, словно перед глазами протерли влажной тряпкой окно в мир. Одолев с немалыми трудами первый том «Капитала», узнав о Гегеле и Кампанелле, прочитав не одну статью, подписанную то Вл. Ильин, то Н. Ленин, он вдруг увидел этот мир таким, какой он есть. Раскрылась суть вещей, абстракции обрели плоть. Он знал о нем, об этом трижды проклятом мире, гораздо больше, чем кто-либо другой. Он сам с двенадцати лет тянул ярмо подневольного труда. Он был сыном ткача и внуком крепостного крестьянина, и на его памяти, на его глазах в Лефортове отстраивали особняки «аля рюс» фабриканты-заводчики Носовы, Фугельзанги, Герасимовы, Беренштейны, а в ближайшей округе, в Измайлове и за Преображенской заставой, сгорали в чахотке ткачи, не доживая веку, или спивались. Или сходились по праздникам стенка на стенку и дрались зверски, умывались кровью под пасхальный благовест церковных колоколов.

Будучи уже в партии и прослушав цикл лекций за первый курс в университете Шанявского, он по соображениям конспирации вращался иногда в среде буржуазной молодежи. Большелобый, глазастый, с темным румянцем на впалых щеках, он пользовался успехом. Особенно когда глуховатым голосом читал стихи, что-нибудь модное, из Бальмонта или Блока.

В гостиных под притушенными бра из позолоченной бронзы говорили о разном. О толстовцах и религиозной революции, о символистах, о новом романе Мережковского и проблемах пола. Вслушиваясь в эти разговоры, он едва сдерживал себя. Ударом кулака хотелось ему распахнуть окно, чтобы вместе с ветром, уличной пылью и запахами ворвалась сюда жизнь, ее горькая и горестная правда. Он терялся порой, не зная, как отличить искренность заблуждений от заведомой фальши, суесловия, от духовной нищеты и убожества у всех этих небрежно причесанных курсисток с рубиновыми колье, у этих речистых помощников присяжных поверенных, у этих непризнанных гениев с Бронных и Козихи, гривастых, словно ломовые битюги, в бархатных блузах, обсыпанных, как мукой, перхотью и пеплом.

После возращения из ссылки товарищи познакомили его с орлёной бумагой, взятой в разогнанной Московской охранке. Смеялись по-доброму:

— Ну, Петруша! Задал ты филерам работы. Опасный ты, оказывается, человек!

В бумаге говорилось о нем сжато, но выразительно. Член партии эсдеков с 1911 года. С октября 1915 года секретарь Благуше-Лефортовского райкома РСДРП. Широко известен как антиправительственный агитатор среди работников текстильных фабрик и, как отмечалось далее в той же бумаге, «безусловно опасен в смысле твердого усвоения образа мыслей и действий большевистского толка».

Бумага ему понравилась. Не вся, а та часть, где говорилось о его большевистской твердости. Это было как бы вынужденное признание врага, с которым он боролся изо всех сил, жалея только о том, что сил этих у него маловато. Он брался за любое дело, которое поручала партия. Он готов был работать сутки напролет, лишь бы дело делалось, лишь бы грянул наконец этот последний и решительный бой!