Присяга - страница 62

Молоденькая, глазастая, она имела вид измученный, но счастливый. Снятая вполоборота, с кружевной белой накидкой на голове, она словно глядела на ребенка у себя на коленях и, как богородица, улыбалась, застенчиво и непорочно.

— Если вы насчет квартиры, то мы все документы сдали. И депутатская комиссия была. Как видите, наши хоромы годятся разве что на дрова.

Мужчина, без сомнения — Наташин муж, повернулся к жене, словно приглашая ее в свидетели. Но она молчала. Смотрела на Сомова выжидательно и без особого интереса, спокойно.

— Нет, я не по поводу вашей квартиры. Я... Понимаете ли? Я совсем по другому поводу.

Он с трудом выдавливал из себя слова, впервые, кажется, в жизни сраженный косноязычием.

— Видите ли... Дело в том... Я был знаком с вашей матушкой. Давно, правда...

Ее взгляд сверкнул. А может, это ему почудилось? Она по-прежнему не двигалась, стояла у низкого оконца с плотно задернутой пестренькой занавеской. А он вдруг ощутил горестную прелесть раскаяния и заговорил твердо, но каким-то высоким, не своим голосом:

— Да, давно. Мы были знакомы. Близко знакомы. Я хочу, чтобы вы это знали, Наталья Дмитриевна.

— Казимировна. У меня отчество, как у мамы.

Ему что-то не понравилось в ее словах, царапнуло, но он не успел сообразить, что же именно. Внезапно во всей красе перед ним раскрылся водевильный характер происходящей сцены. Он растерялся, не зная, что же делать дальше. Огорошить эту сумрачную женщину словами: «Здравствуйте, я ваш папа!» Или молча, со слезами на глазах заключить ее в объятия? Она опустила голову, словно внимательно разглядывала выщербленный пол. Сказала негромко:

— Сходи-ка за мурзиком. Заигралась.

«Какой мурзик? Почему заигралась?» — Сомов недоумевал. Он понял только, что Наташа отсылает из комнаты мужа.

Тот сначала заторопился. Одеваясь, незаметно подмигнул Сомову. Между ними на почве мужской солидарности уже проклюнулся росток симпатии, и он, этот патлатый, хотя и не плохой, видать, мужик, стал неспеша натягивать меховое полупальто, поглядывая выразительно на жену, точно спрашивая: «А не сбегать ли ради такого случая в гастроном за бутылочкой?»

Желаемого сигнала, однако, не последовало, и он, присмирев, тихо вышел, прикрыв дверь.

Но пока он одевался, тыкаясь по углам, Сомов успел ненавязчиво оглядеть комнату. Богатства в ней не прибавилось. Под прозрачной пленкой хранилась кое-какая мебель, прикупленная, должно быть, к новоселью. Стоял на деревянных ножках недорогой телевизор, и приметой времени поблескивал на тумбочке рижский «Акордс». Глядя на этот скромный монопроигрыватель, он с неожиданной досадой вспомнил свою, вывезенную из Японии квадросистему, ее мощное звучание, от которого качались деревья на дачном участке.

Наташа, приподняв на окне ситцевую занавеску, наклонилась. Следила, наверное, за мужем, как идет он по двору. Сомову сделалось неловко. Он не успел еще освоиться с мыслью, что эта молодая рыжеволосая женщина его дочь, его родная кровь...

Она стремительно выпрямилась. Лицо исказилось в мгновение, покрылось пятнами, вспухло, как при краснухе. Торопясь, придушенным голосом, но с какой-то лютой радостью, словно давно ждала этого часа и вот теперь-то, наконец, дождалась, она вдруг выкрикнула:

— Уходите! Слышите? Сию же минуту! Сию же минуту!..

Голос ее сорвался. Ломая руки и чуть не плача, она повторила:

— Уходите! Слышите? Ну уходите же!..

Он вышел на крыльцо с непокрытой головой. Стоял, опустошенный, а внутри будто звенели стальные иглы, слабо и леденяще покалывая.

День угасал. Высотные башни за Волгой в лучах заходящего солнца пылали пожаром. Окна светились дико, словно там, за окнами, сжигая все живое, бушевал вулкан.

Во двор, неся девочку в светлой шубке, вошел Наташин муж. Спустил девочку с рук, оглянулся на флигель, притворившись, будто не видит на крыльце Сомова.

— Поиграй еще, мурзик. Я покурю.

Девочка шагнула к осевшему сугробу, ковырнула лопаткой ноздреватый снег.

У Сомова подкосились ноги — он понял, кто это. Уронив ондатровую шапку, он скатился с крыльца. Он чувствовал себя прескверно, ему было стыдно. Ему казалось, что на него глядят из всех соседних окон, но то, что мягкими ударами как бы толкало и толкало в плечо, оказалось сильнее. И пока шел он, пригибаясь, с вымученной улыбкой, с нелепым каким-то гуканьем, волоча по снегу полы ратинового пальто, он боялся одного: не испугалась бы она, не расплакалась.