Притча о встречном - страница 24
Мы неопределенно хмыкали, рты наши были набиты едой, да и весь разговор матери с сыном казался нам интеллигентщиной и дешевкой. Тем более что и здесь, за столом своим, мать Вовика не хотела узнать нас по именам, различить нас, кто в каком доме живет, кто от каких родителей родился. Мы были «вообще», мы были «ребята», мы, наконец, были «товарищи Владимира». Все было предопределено самим духом времени… Обезличка нас удивляла и немного коробила.
Хороший тон и наше подспудное воспитание в доме Вовика кончались тем, что нам вежливо напоминали, чтоб каждый тащил свои тарелки на кухню, что наше глухое, без адреса, «спасибо» мама Вовика каждый раз персонально адресовала бабушке Вовика, «недорезанной буржуйке», которую мы не любили, несмотря на то что она готовила такие вкусные щи и пирожки!
Она и вправду выглядела барыней — дородная, сырая, в черном шелковом платье с белым передником и полной головой шпилек. После обеда, мытья посуды, уборки — весь дом был на «недорезанной буржуйке» — бабушка уходила в палисад, где стояло старое, продавленное кресло. Садясь в него, она читала Шеллера-Михайлова, Данилевского или Вербицкую. Не то чтобы читать, мы бы и не коснулись этих книг, считая их всех — буржуйскими!
В застольный этикет и хороший тон еще входило — «не оставлять на тарелке!» и «доедать свои куски!». Какое там! Все со стола нами — как потом пелось в одной хорошей песне — сметалось, как железным ураганом! На эти слова о недоеденной пище и оставленных кусках, обращенных как бы к сыну, бабушка, все так же хитро улыбаясь, замечала хозяйке: «Не волнуйся — они ничего не оставят!» Мы и вправду ничего не оставляли. А если оставалось — то мы с собой прихватывали: нарезанный ли хлеб, пирожки ли, уж не говоря о печенье. Потом мы друг перед другом хвастали «трофеями». После обеда наши карманы пучились под стать нашим животам!
Мама Вовика ела очень мало, неизменно затевала с бабушкой препирательство: «Это мне много!.. Полполовничка — не больше!» И, прощаясь с нами, спешила в свой горсовет. «А вы — ешьте, ешьте! Вам надо много есть, вы растете!» И мы много ели, и не потому, что росли, а потому, что всегда были полуголодные. Нет, что ни говори, — мы были достойными гостями, мы не обижали хозяев! Доливая нам щи или подскребая остатки второго, бабушка Вовика, все так же хитро улыбаясь, будто это она обедала на дармовщинку, а не мы, только и осведомлялась: «Ну, как щи?» — «Гм… гм». — «Как жаркое?» — «Гм… гм». — «А молодая хозяйка наша, вишь… не взыскует!.. Фордыбачит то есть!»
Едва обед кончался, мы тащили посуду на кухню, бабушка изгоняла из дома Вовика. «Поел? Из дому — марш!» Иной раз добавлялось — «дурачок» или «оболтус». Нас изгонять не надо было — мы сами спешили унести свои «трофеи». Да и ждали нас неисчислимые мальчишеские дела. Если б взрослые были так серьезны к работе, как дети к играм…
Но вот наконец сегодня вернулся из плавания капитан Стоянов! Весь двор ждал его, тем более мы, пацанва — «товарищи Владимира»!..
Мама Вовика отпросилась с работы, забыв свой горсовет, весь день носилась заполошная, на себя непохожая, привела поломойку, затем вдруг метнулась в парикмахерскую при клубе водников имени лейтенанта Шмидта — сделала шестимесячный перманент («…А он с ней и шести дней не проживет!» — язвили бабы во дворе, стоя в открытых дверях, руки на груди — ждали капитана). Затем она затеяла мытье Вовика в корыте, она нещадно скребла мочалкой нежное, младенческое тело сына, а тот вырывался и визжал, как поросенок, потешая весь двор, в первую очередь нас, своих «товарищей». Вырывался и визжал не столько от боли, сколько из унижения своего мужского достоинства. Боясь, как бы мы не узнали о корыте, первым нас и оповещал об этом своим криком! Больше всего Вовик всегда страшился потерять нашу дружбу. И что она ему сулила, эта дружба, кроме насмешек, помыкания и подзатыльников нашего дворового атамана Толи Марченко?.. А вот — лишиться нашего общества было для него, кажется, хуже смерти. Он, чистый и благополучный, тянулся к нам, уличным, точно мы были знатью, белой костью, а он — сподобленной нами челядью!..