Призрак оперы N-ска - страница 27

А занимало их все то же: газетное, так сказать, творчество критика-самозванца Мефодия Шульженко. Именно печатное слово несерьезного критика нагоняло тучи на безоблачное существование композиторской элиты; именно его нечестивое глумление над вечными ценностями работы признанных N-ских сочинителей и не давало им покоя. Почему? — спросите вы. Вариантов ответа может быть несколько; впрочем, давайте-ка пока прислушаемся к тому, что происходит в кабинете товарища Пустова.

— Но ведь мы можем выступить, в конце концов, авторитетно — коллективная статья, как образец сплоченности людей духа… — приподняв неровный нос, горячо заговорила Зарема.

— Бесполезно, душенька! — плаксиво, в нос возразил Шавккель. — Этот негодяй цепляется к каждому слову и пишет ответные статьи, которые только унижают наше достоинство в глазах широкой общественности…

— Да, перо у него бойкое! — вздохнул Шкалик.

— Да что: «перо бойкое!» — неприязненно передразнил коллегу Шавккель, — культуры-то нету! Где толща? Ну покажите мне хоть одно место, где у этого негодяя из-под написанного выглядывает толща культуры!..

— Да где уж там культура, твою мать, если он не может понять красоты моей музыки — такой, блин, близкой народу! — заявил Тайманский, не совсем ловко подавив отрыжку.

— Может быть, все-таки попробовать поговорить? — мягко, но веско полувопросил Акакий Мокеевич. — Я очень уважаю вашу, Савонарола Аркадьевич, позицию, — (и Пустов благосклонно посмотрел на Шавккеля), — но на, так сказать, определенном фронте мы могли бы взять его, так сказать, в союзники…

— Союзничка нашел! — иронично заметил Тайманский, в очередной раз доливая к себе в чашку содержимого карманной фляжки.

— Нет, нет: разговаривать с ним невозможно, он дерзкий! — обиженно пищал Шкалик. — Сколько уж раз я пытался по-доброму, по-отцовски…

— Ну, я не совсем точно выразился… — спокойно и задумчиво молвил Пустов. — Но как-то его использовать на определенном фронте, тем не менее, мы бы могли…

Акакий Мокеевич всегда славился своей осторожностью и способностью никогда не договаривать вслух многих вещей — тем не менее, присутствующие его прекрасно понимали. В данном случае под «определенным фронтом» товарищ Пустов подразумевал Дзержинский оперный театр: Шульженко был единственным критиком в городе, позволявшим себе скептически отзываться о талантах главного дирижера Бесноватого на посту художественного руководителя N-ской оперы; а к Бесноватому у Пустова были давние счеты.

Дело в том, что с предшественником Бесноватого, дирижером Чингисхановым, Акакия Мокеевича связывала большая творческая дружба, завязавшаяся еще в коммунистическую эру много лет назад, когда Дзержинская опера стала просто театром Пустова: как следует поднатужившись, он писал оперу (хотя и не любил это дело, предпочитая кадрили, мазурки и вальсы — причем последние Пустов, как смелый новатор советской музыки, писал исключительно в двухдольном размере). Затем, к очередной годовщине или съезду КПСС, эта опера ставилась в Дзержинке — и, как из рога изобилия, на друзей и их друзей сыпались премии, награды и почетные звания: Чингисханову и работникам оперы — «За пропаганду советской музыки», а Пустову — «За серьезный вклад в развитие» той же самой советской музыки. Таким образом, все бывали очень довольны. При всей своей нелюбви к этому жанру Акакий Мокеевич умдрился накатать аж три оперы: разоблачительную фреску «Екатерина Вторая», драматический лубок «Пастернак скончался» и оперу-балет «Оболганный Дантес», после чего приобщил к кормушке и своего друга, композитора Парилкина, который написал поучительную оперу для детей «История Хаима».

Но Абдулла Урюкович, придя к власти, довольно быстро вывел из репертуара те оперы, которые не могли принести ему ни славы, ни валюты: там застонали уже Моцарт, Пуччини и Верди — не говоря уже о Пустове или Парилкине. Основной интерес Бесноватого, бесспорно, включал в себя многие опусы русских композиторов, столь популярных и любимых за границей — но, по какому-то ужасному стечению обстоятельств, Акакий Пустов вовсе не был любим буржуазной публикой, да и музыка его была на Западе как-то совсем непопулярна — быть может, просто в силу недостаточной ее изученности.