Призраки чужого небосвода

 Поскольку об остальном будет сказано дальше, здесь остается поделиться немногим. Читая о неопознанных летающих объектах, полтергейсте, гуманоидах, я не мог избавиться от ощущения, что в этих сообщениях чего-то не хватает. Не содержалось в них какого-то большого, важного замысла, без которого самые ошеломляющие свидетельства оставляли чувство неудовлетворенности.

Скорее всего это происходило потому, что в описаниях аномальных явлений сами их очевидцы оказывались за рамками повествования. В результате всем остальным странные события представлялись обезличенными, лишенными достоверного фона. И воспринимались не более, как занимательные курьезы.

Приступая к этим запискам, я поставил задачей не столько описывать чудеса, сколько проследить, как они вторгаются в нашу жизнь. Для достижения намеченного в одних случаях потребовалось встретиться со многими людьми, так или иначе причастными к неустановленным явлениям, в других − довольствоваться краткими сообщениями из самых неожиданных источников. В любых обстоятельствах я стремился по фрагментам восстановить ситуацию − временную, событийную, окружающую, в которой произошла встреча с неведомым.

Делалось это с одной целью: через чудеса взглянуть на нас самих, а попробовать выяснить, что мы собой представляем в присутствии необычного.

На этом оставляю читателей, как это уже было с персонажами публикуемых записок, наедине с тайной.

За окном ночьно недавно с улицы стал доноситься шуршащий звук метлы. Это добросовестный дворник вышел сгребать в мягкие желтые опавшие листья. Скоро рассветет. Пора покидать стол, выключу настольную лампу. Тогда в темном углу погаснет на боку стеклянной вазы отраженный огонексиротливее станет на улице предрассветному дворнику.

Но пока в кругу света на крышке стола лежит стопка листов,стивших добросовестное воспроизведение удивительной истории. Восстановить ее оказалось нетруднопоскольку запись случившегося сделана самим свидетелем и находится тут же − в обернутой целлофаном синей школьной тетради. Повествование в ней ведется от первого лица, и это сохранено в моем изложениилишь связавшем воедино отрывочные впечатления обескураженного очевидца.

Мне неловко перед этим симпатичным и незащищенным человеком. Я подвел его доверчивость и наказан непреходящим чувством неловкости. Ныне хочу оправдаться, чтобы обрести потерянное сам уважение, а вместе с ним душевный покой. Виной всему явила нелепая история, заставившая меня краснеть и сомневаться в ceбе самом.

Все началось четыре месяца назад на берегу Черного моря, где проводил отпуск. Администрация довольно убогого дома отдыха, снабдив постояльцев складными сумками-лежаками, посчитала свои заботы об их досуге исчерпанными, так что мы оказались предоставленными самим себе.

Вечерами наша небольшая компания, образовавшаяся из людей среднего возраста, предоставляла кресла у телевизора старикам и танцплощадку молодежи; мы же отправлялись к валунам в кона пляжа и вели там неспешные задушевные беседы.

Себя мы считали людьми искушенными, знающими, что жизнь − проза. Это молодость строит иллюзии в отношении старость находит их в прошлом. Сорокалетние же лишены дара аться и, оставшись в жизни без игрушек, вынуждены исповедовать трезвый взгляд на вещи. Боюсь, разговоры наши поэтому несколько скучны, вращались вокруг работы, домашних событий, хотя, как бывает в кругу праздных людей, иногда прерывались удачной шутки.

Правду сказать, после недели общения мы начали уставать друг от друга. Все, о чем говорилось, было не ново. Компания у валунов неизбежно распалась бы, не находись среди нас Борода. Так окрести­ли невысокого полного мужчину с добродушнейшим выражением лица и без всяких следов растительности на подбородке. Свое прозвище он получил потому, что явился в дом отдыха действительно с буйной черной бородой. Потом, правда, наш приятель для загара свое укра­шение сбрил, после чего и был незамедлительно наречен Бородой.