Про Лису (Сборник) - страница 6

Они фотографировались. Потом ужинали. Слушали какие-то песенки — он завел патефон. Пили много вина — до самого головокружения. Потом пожелали друг другу доброй ночи и ушли спать — было уже очень поздно. Когда в доме стало совсем тихо и темно, она услышала стук в дверь своей комнаты.

Лиса знала, что так будет. Знала, что откроет дверь. Знала, что потом, в часы, превращающиеся для нее в вечность, больше всего на свете будет бояться, что война никогда не закончится. И до конца своих дней ей придется ездить по шталагам, петь и танцевать, смеяться и ужинать с офицерами, видеть глаза людей за проволокой. И знала, что после всего она достанет свою фляжку с коньяком, без которой никогда не ездила, чтобы провалиться в забытье хотя бы на несколько мгновений.

Утром ее ждали фотографии, любезно врученные фотографом. Прощальная улыбка Генерала. И автомобиль, который увез ее из лагеря.

Через два месяца она, в ответ на свою просьбу, получит разрешение вновь посетить этот же шталаг. И привезет с собой несколько десятков фальшивых удостоверений личности для тех, с кем она фотографировалась в прошлый раз, чтобы после концерта раздать их пленным. Одно удостоверение окажется лишним. Пианиста в лагере уже не будет. Он сбежит через несколько дней после концерта Лисы.

— Здравствуй, Лиса!

Нет, ей не показалось.

Повернув голову, она увидела Пианиста. Не так давно они не виделись, чтобы не узнать его. И все-таки слишком давно. И, кажется, он изменился. Хотя по-прежнему был красив, как когда-то. Но теперь это была строгая красота зрелого мужчины, не замечать которую либо невозможно, либо глупо. Черты его лица утратили тонкость молодости, приобретя твердость и четкость линий. Лоб прорезали неглубокие морщины. Виски подернулись сединой. И лишь глаза оставались прежними, выразительными и живыми, с пронзительным взглядом, проникающим так глубоко, куда и сама Лиса не решилась бы заглянуть.

— Здравствуй, — негромко ответила она.

Он спокойно повесил пальто на вешалку. Спокойно поставил чемодан возле диванчика. Спокойно сел, закинув ногу за ногу — совсем как томный енот под своим деревом шесть лет назад на Монмартре. И все с тем же непонятным, несвойственным ему спокойствием негромко спросил:

— В Брест? К отцу? Жив он еще?

Она кивнула.

— А ты? — сама не знала, о чем именно спрашивает. И совсем не хотела слышать ответов.

— И я жив, как видишь, — то ли пошутил, то ли всерьез ответил он. — Контракт с Оперным театром Ренна. Два года буду сидеть в оркестровой яме. Хорошо хоть не долговой.

Лиса улыбнулась, как улыбалась когда-то давно дарившим ей цветы.

— До уроков еще не дошло?

— Пока обошлось. Должна же в жизни быть хоть какая-то справедливость.

Лиса уже больше не ослепляла своей яркостью. Потускнела, будто на солнце выгорела. Старше не стала нисколько. Просто изменилась. Не перестала быть красивой — стала еще красивее. Но больше уже не ослепляла. Он помнил ее в их встречу шесть лет назад. Эту встречу он вспоминал часто. И именно ее считал последней, пытаясь заглушить день в шталаге, когда женщина в блестящем концертном платье пожелала фотографироваться с военнопленными. Не было того дня. Приснилось. Он помнил шелковую шляпку, золотистые локоны на ее плечах, коричневые перчатки. Губы, накрашенные насыщенной карминного цвета помадой, какую она позволяла себе в дни, когда хотела поражать. Эта Лиса в купе на диванчике напротив него и та Лиса из «Томного енота» — казались разными лисами.

— А ты, я полагаю, решила устроить себе каникулы?

— Каникулы? — переспросила непонимающе и вдруг протянула, отвернувшись к окну: — Аааа… Нет, я теперь не выступаю.

— Вот как? — он заинтересованно посмотрел на ее тонкий изящный профиль, будто видел его впервые. — Замуж все-таки вышла?

— Нет.

— Тогда это ненадолго, — махнул он рукой и лениво усмехнулся. — Пройдет пара месяцев, и ты почувствуешь непреодолимую тягу к сцене. Ты не умеешь иначе жить. Никогда не умела.

Бросив на него быстрый взгляд, Лиса вздрогнула от его усмешки. И слабо улыбнулась мысли о том, что теперь он далеко не все о ней знает.