Пробел - страница 6

Проснувшись посреди ночи, я долго удерживался от взгляда на стену, настойчиво, с обдуманным терпением стараясь восстановить в памяти захватившее меня, стоило задремать, сновидение. Его — я до сих пор так и не могу его забыть — можно было бы назвать грезой об отсутствии. Я что-то искал, но ничего не было. Кого-то звал, но никого не было. Снаружи — если и в самом деле было снаружи — не простирался никакой пейзаж. Я двигался в нейтральном, лишенном всякой обстановки пространстве. Мое физическое одиночество выходило за рамки всего, что я прежде был способен помыслить по части обособленности, замкнутости и отстояния от мира. Мира как раз и не было. Не было предметов. Пространство, где я перемещался (ибо я, шаг за шагом, с растущей усталостью, продвигался вперед), не отличалось сколько-нибудь значимыми качествами, кроме одного — своей бесконечности. Не было объективных привязок, чтобы его определить, — словно речь шла о некоей пустынной протяженности, заброшенном пляже, к примеру, или городской площади, школьном дворе, спортивной площадке, проспекте или гостиничном коридоре, когда они вдруг оказались полностью заброшены и сведены к нечеловеческой пустоте своей топологической сущности. В моем сне подобный аскетизм места оказался далеко превзойден: никакого образа никакой вещи, никакого впечатления плотности или объемности, способной приободрить сновидца и сообщить ему, по крайней мере, чувство материального состава, на которое его перемещения могли бы опереться и обрести явную поступательность. Что же до безраздельно царящей тишины, она не сводилась к затиханию ропота жизни, ее не наполняло никакое органическое развертывание. В ней не было ни плотности, ни напряжения, ни глубины. Ее не определить никакими чувственными качествами: не только отсутствие звуков, но и сама немыслимость их возникновения, — так что направленные к несуществующему призывы или крики не пересекали порога моих губ, и в подтверждающей пустоту пространства пустоте слов я отныне только и был что телом своей тревоги.

Очень любопытно — пусть и только моему пробудившемуся сознанию, когда оно силилось пересказать себе сон и его воскресить: хотя физически мне не мешали никакие препятствия и можно было ожидать, что в пространстве совершенно геометрической чистоты движение способно вершиться без усилий, с постоянной скоростью, идти вперед становилось все труднее, и в результате мой ход, хоть я и пытался его продолжить, походил на топтание на месте, начинало казаться, что с того момента, как я перестал продвигаться (думая или подумав, что пробираюсь, приближаюсь к чему-то), на деле мне не удалось сделать и шага. Так что сие предприятие, в которое я казался втянут душой и телом, обернулось обескураживающей тщетностью. Если и было что-то помимо моего тела, то как раз таки пустота, и я гадал, каким чудом мне удавалось не падать. Или, может, я уже упал, и это лишенное ориентиров и направлений место, таковым не являясь, просто определяло осязаемую точку, где пустота предстает основой и основанием, — и тем самым коснулся видения моего истока и исхода.

Итак, собрав в единый кулак все напряжение воли, все силы мышц, я старался продвинуться вперед, к чему-то. Но эта направленность желания, творящая направления вперед и назад, грядущее и прошедшее, терпела здесь неудачу, даже не вступив на путь своего выражения. «Вперед» ровным счетом ничего не значило. «К чему-то» было как таковое немыслимым. Имелось только «я», одинокое и беспричинное, — чистая способность кричать и падать и, падая, кричать. Но на самом деле я был нем и неподвижен.

Полагаю, еще никогда ни один сон не подводил меня так близко к самому себе. Я осознавал и повторял себе это со своего рода горькой и счастливой радостью, среди той ночи, когда, решительно закрыв глаза, предоставил ужасу отсрочку. Даже пребывая в полном неведении о готовом развернуться во мне внутреннем опыте, я уже воспринимал этот сон как своего рода откровение — не одно из тех молниеносных, все преображающих откровений, коих был и совершенно недостоин, и не способен сподобиться, а некий свет, пролитый как на мое нынешнее положение, положение человека, отказавшегося от мира и от жизни, так и на судьбу, каковая только и могла быть, что этим никчемным топтанием в