Продолжение следует... - страница 22
И пили воду неопределённого цвета. Воду, пахнущую землёй, кладбищем, тиной и головастиками. Такой коктейль.
Северский Донец мы форсировали у Славянска. И вот там на другом, высоком берегу я выпил глоток самой вкусной в жизни воды. Глоток прозрачной холодной колодезной воды из стакана с запотевшими стенками.
Кто-то тут же хотел умыться, но солдаты, жёлтые от акрихина «болотные солдаты», сгрудившиеся с котелками у колодца, зашикали:
— Ты что? Грех такой водой умываться...
А малярия — память северскодонецких мест — нас трепала долго. Отстала только в Карпатах, как в горы пришли. Трепала по строгому расписанию, подекадно, зная, какие дни чётные, какие нечётные.
Наклоняюсь к окулярам стереотрубы. Далеко-далеко белеет Никополь. На той стороне Днепра. На высоком берегу.
95.4 — высота, господствующая в этом районе. С неё открывается глазу приднепровский простор.
А вблизи перед нею — скат, и по этому скату наискось пролегла полезащитная полоса.
Любознательный Шатохин уже успел ознакомиться с окрестными предметами. Докладывает:
— Порядок. Есть где спать ночью.
Он побывал у скирды, что метрах в шестидесяти справа от высоты. Нашёл под ней глубокие норы, вырытые немцами, окопы.
Притащил Шатохин и трофеи: два автомата и ранец, набитый патронами и гранатами.
— Опять ты барахло собираешь? — замечает Головкин.
— Барахло-барахло, — передразнивает Шатохин. — Всё в дом, всё пригодится. По́ки ты бездельничал, я уже осмотрел, что тут кругом. Ещё спать ко мне постучишься.
Головкин говорит вместо «пока» — «по́ки». «По́ки я тут сидел...»
Мне надо посылать боевое донесение. В штабе уже ждут. Каждое утро ждут. Пишу на листке блокнота: «Боевое донесение 31 октября 1943 года... Передний край обороны противника проходит...» Чёрт возьми, а где же всё-таки он проходит? Без этой фразы донесение не донесение. С неё начинается.
Линию передовой я чуть позже выясню. Но с донесением медлить нельзя.
Если бы находился сейчас на НП командир взвода управления, мне было бы легче: можно выбросить ПНП — передовой наблюдательный пункт, послать лейтенанта вперёд. Но он в госпитале. Нового не прислали.
Пошлю Лиманского и радиста. Но у меня только одна рация. Вторая — на огневой. Пусть с огневой и связываются. На огневую я позвоню, предупрежу. Каждые десять минут будут выходить в эфир.
— Лиманский, вам связаться с пехотой. Из радистов с вами пойдёт...
— Зачем радист? Это дольше. А я быстро. Туда-сюда. Аллюр три креста.
— А лошадь где?
— Вон моя лошадь гуляет. Внизу, у посадки.
Маликов поворачивает стереотрубу в сторону посадки, замечает:
— Ты, Лиманский, кудесник. Сумел всё-таки отыскать любимое домашнее животное. Только лошадь твоя на трёх ногах. Подбитая.
За нашими спинами слышится шум мотора. К кургану подъезжает на виллисе полковник, командующий артиллерией корпуса. Человек он довольно грузный, но легко поднимается по склону, проходит траншеей.
Докладываю, что наблюдательный пункт девятой батареи 312-го армейского пушечно-артиллерийского полка...
— Вольно, вольно! — говорит он. Обводит биноклем горизонт, восхищается: — Ну и устроились вы здесь! Всё насквозь просматривается. Но вам, батарейцы, долго тут не сидеть: начальство вытурит.
И вдруг слышим голос Маликова:
— Немцы!
Разведчик впился глазами в стереотрубу, повторяет:
— На нас идут немцы. Колонной.
— Где? Где? — спрашивает командующий.
— А вот как труба наведена, товарищ полковник. Двигаются в нашем направлении за посадкой. Отсюда метров семьсот.
— Да, какие-то люди, — неопределённо произносит полковник. — И их много, очень много... Но это наши. Немцев здесь быть не может. Пехота отсюда уже в трёх километрах. Так мне доложили.
— Немцы, товарищ полковник. По шинелям вижу. Правда, посадка, конечно, мешает...
Полковник озадачен:
— Как так могло случиться? Наблюдайте, разведчик, наблюдайте.
Как могло случиться — это станет ясно только потом. Высота находилась на стыке двух частей; после взятия её одна пошла правее, другая — левее. Не обеспечили взаимодействия флангов. Возник разрыв, клин. В этот клин и двинулся противник.
Маликов говорит ещё более уверенно:
— Они. Точно.