Прогнать чертей - страница 4

Понятное дело, сама идея «законности» оказалась отныне навсегда дискредитирована — вместе с идеей «законодательного органа». Всем стало один раз и навсегда понятно, что случись парламенту (любому парламенту, заседающему при этих) сделать хоть что-нибудь, что не понравится исполнительной власти — исполнительная власть его расстреляет. Или, по крайней мере, она всегда может это сделать. Это понимают все — начиная от «господ депутатов» и кончая последним бомжом. Всем — один раз и навсегда — объяснили, что власть бывает только одна: власть винтовки, пушки, танка и гранатомёта, и по-другому не будет.

Поэтому никаких законов, заслуживающих хоть толики уважения, в России отныне быть просто не может. «Закон рфе», как его понимает народ — это всегда что-то невыносимо гадкое, проституированное, какая-то сучья бумажка, выписанная ворьём для своих воровских дел, чёртовым молочком да бобровой струёй, подмахнутая задним числом через заднее место, «чёртова грамотка», а не Закон, по которому можно жить.

Это, разумеется, не отменяет того факта, что в реальности (с позднесоветских ещё времён) важнее и приоритетнее любого «закона» — «подзаконные акты» («акты» — то есть какие-то торопливые и нечистоплотные совокупления под защитой грязной парусины какой-нибудь «конституции»), важнее их — «инструкции» (не иначе как самим чортом писаные), а превыше их всех — настроение правоприменителя, то есть любого мента, любого чиновника-обиралы, какой-нибудь «санинспекции» и «пожарной части», любой ленивой тётки «с правом подписи», вообще любого чмыря и гнебещука, оказавшегося по ту сторону прилавка-баррикады, разделяющего социальных победителей и социальных побеждённых. Но в советское время ещё была надежда на «законность», хотя бы как на идею, пусть несколько испорченную «правоприменением». Теперь же и самые основания права воняют парашей.

Некоторые усматривают в таком положении дел известные преимущества. В самом деле, получившаяся система оказалась стабильной и даже позволяет проводить в жизнь «всякие разные мероприятия» — в том числе и полезные. Путинская власть, собственно, и основана на идее «полезного использования» ельцинских механизмов. Увы, в том-то и состоит её изначальная ущербность: такое нельзя «полезно использовать» даже с самыми лучшими намерениями. Настоящий, непиарный национальный успех базируется на народном ощущении причастности к совершающимся в стране делам. Народ же сейчас более чем безучастен: он брезгует поганой «эрефией» и всеми её делами. Противно даже прикасаться к мерзости эрефского государства, к его забрызганному кровью и фекалиями «устройству». Власть нашла своё последнее тайное прибежище в собственной отвратительности. Она не столько даже страшна (хотя и это есть), сколько невыразимо гадка, и именно поэтому как бы даже терпима. Для того, чтобы её сокрушить, до неё надо хотя бы дотронуться, а это мерзит. Как говорил Набоков про гоголевского чёрта, «никакая сила на свете не заставит раздавить его голыми руками» — а руки народа голы.

Поучительно и символично полное отсутствие «религиозного колорита» в событиях 1993 года. Несмотря на то, что многие защитники Белого Дома были православными, и это было достаточно важно для них, никакого манипулирования — даже в благих целях — «священными символами» не было: условно говоря, иконы в окнах Белого Дома не выставляли. (Это, конечно, не значит, конечно, что «религиозного измерения» в этих событиях не было совсем.)

Отдельный интерес представляет церковно-институциональная сторона дела. Российская Православная Церковь с самого начала встала на позиции «примирительницы страстей» — тем самым, во-первых, обозначив происходящее как «страсти», а себя — как носителя «разумного начала». Тогда подобная позиция казалась политически выигрышной — или, как минимум, беспроигрышный. Первооктябрьские переговоры в Свято-Даниловском монастыре, проходившие при личном посредничестве Патриарха (он предложил свои услуги 28 сентября и сразу же был услышан), и особенно их частичный успех (на следующий день были подписаны какие-то соглашения о «нормализации обстановки») были восприняты как крупная политическая победа Церкви.