Прометей, том 10 - страница 12

, «полемическая переписка» с Воронцовым, пересказанная Вигелем. Но скорее под «новыми проказами» следует понимать эпиграмму на Воронцова «Полу-милорд, полу-купец…»; вот как пишет далее Вяземская: «Я делаю всё, что могу, чтобы успокоить его, браню его от твоего имени, уверяя его, что, разумеется, ты первый признал бы его виноватым, так как только ветреник мог так набедокурить. Он захотел выставить в смешном виде важную для него особу и сделал это; это стало известно, и, как и следовало ожидать, на него не могли больше смотреть благосклонно».

Однако, пообщавшись с Пушкиным, Вяземская поражается его умом и огорчается горячностью и противоречивостью в его мыслях и настроениях: «Какая голова и какой сумбур в этой бедной голове!» — пишет она мужу через десять дней[81].

Возможность грозящей Пушкину высылки проскальзывает впервые в письме Веры Фёдоровны к мужу от 18 июля: «Хороша я буду, если Пушкин покинет Одессу: у меня здесь, кроме него, нет никого ни для общества, ни для того, чтобы утешать меня, ни для разговоров, прогулок, спектаклей и пр.»[82].

Мысли о возможности отъезда Пушкина из Одессы могли возникнуть под впечатлением письма Вяземского (от 10 июля): «…каламбур сообщи Пушкину, если он ещё у вас!» Далее Вяземский рассуждает: «Эх, он шалун! Мне страх на него досадно, да и не на его одного! Мне кажется, по тому, что пишут мне из Петербурга, что это дело криво там представлено. Грешно тем, которые не уважают дарования даже и в безумном! Дарование всё священно, хотя оно и в мутном сосуде! Сообщи и это Пушкину: тут есть ему и мадригал и эпиграмма»[83].

Но на другой день (19 июля) Вяземская и Пушкин уже встревожены: «Почему ты так темно говоришь нам о деле Пушкина? Отсутствие графа Воронцова служит причиной, что мы ничего не знаем. Как могло это дело плохо обернуться? Он виноват только в ребячестве („enfantillages“) и в том, что не без оснований обиделся на то, что его послали ловить саранчу, и то он не ослушался. Он съездил туда, а вернувшись, подал в отставку, потому что его самолюбие было затронуто. Вот и всё. Когда же наконец, государи будут действительно знать, что у них происходит…»[84].

Тут уж Вяземская, по-прежнему признавая неуместность ребячества Пушкина, стоит за него горой. Её слова явно отражают пушкинское состояние, его освещение событий.

Впоследствии, уже с холодной головой, Пушкин объяснял разными причинами свою высылку. «Пушкин сам не знал настоящим образом причины своего удаления в деревню, — писал много позднее Пущин, вспоминая разговор с ним в Михайловском 11 января 1825 года, — он приписывал удаление из Одессы козням графа Воронцова из ревности: думал даже, что тут могли действовать некоторые смелые его бумаги по службе, эпиграммы на управление и неосторожные частые его разговоры о религии»[85].

Но это потом. А теперь над ним висит высылка…

Пушкин задумывает бежать из России.

С раздражением, не улёгшимся через четыре месяца после отъезда В. Ф. Вяземской из Одессы, пишет М. С. Воронцов А. Я. Булгакову в Москву: «…Что касается княгини Вяземской, то скажу Вам (но между нами), что наша страна ещё недостаточно цивилизована, чтобы оценить её блестящий и острый ум, которым мы до сих пор ещё ошеломлены. И затем, мы считаем, так сказать, неприличным её затеи поддерживать попытки бегства, задуманные этим сумасшедшим и озорником („ce fou et polisson“) Пушкиным, когда получился приказ отправить его в Псков. Вы гораздо достойнее нас наслаждаться её обществом и мы Вам предоставляем его с удовольствием. К счастью, здешние врачи нашли, что климат Одессы благоприятен только для её детей. Я вполне того же мнения»[86].

О том, как задумывалось бегство, и о том, что в этом замысле участвовала и графиня Воронцова, выясняется из письма А. Я. Булгакова к брату, написанного год спустя, 12 июня 1825 года, со слов самого Воронцова: «Воронцов желал, чтобы сношения с Вяземскою прекратились у графини: он очень сердит на них обеих, особливо на княгиню, за Пушкина, шалуна-поэта, да и поделом. Вяземская хотела поддержать его бегство из Одессы, искала для него денег и способы отправить его морем. Это ли не безрассудство!»