Прометей, том 10 - страница 13

.

Как известно, плана этого Пушкин не осуществил. Вот как пишет он сам об этом в стихотворении «К морю»:

Последние дни в Одессе были для Пушкина очень значительны. Он сделал памятные заметки о них в календаре — в маленьком французском альманахе для дам на 1824 год[88]. Книжечка эта была, по всей вероятности, подарком Воронцовой[89]. И записи Пушкина, почти без исключения, были связаны с нею[90]. Они сделаны на нескольких листках календаря.

На майском листке Пушкин записывает: «26 voyage, vin de hongrie» (то есть путешествие, венгерское вино).

26 мая — это день рождения Пушкина. Он провёл его в вынужденной поездке, на борьбе с саранчой. Пил вино, может быть, в одиночестве…

На июльском листке — заметки о последних днях в Одессе.

Записана дата — 28-е, и только.

29-е. В этот день Пушкин был у градоначальника, который объявил ему о высочайшем повелении исключить Пушкина со службы и отправить его в Псковскую губернию, где и будет он состоять под наблюдением местного начальства. Дав подписку о немедленном выезде, он кинулся к Воронцовой, от неё, потрясённый, — к Вяземской.

Записана дата — 30-е.

Возле дат 29-го и 30-го поставлены чёрточки. Эти условные пометы обозначают, вероятнее всего, интимные свиданья[91].

Под датой 30 июля записано: «30 — turco in Italia». Этой записью отмечено посещение театра — оперы Россини «Турок в Италии»[92].

Едва ли провёл бы Пушкин последний вечер в Одессе в театре, если бы там не было Воронцовой. Но решился ли бы он присутствовать в ложе супруги генерал-губернатора, получив накануне приказ о высылке и обязавшись «без замедления отправиться к месту назначения»? Впрочем, вспомним:

Последняя запись на июльском листке календаря: «31 départ» (то есть — 31 отъезд).

В каком состоянии уезжал Пушкин, мы узнаем из большого письма Веры Фёдоровны Вяземской к мужу. Написано оно 1 августа[93].

«Приходится начать письмо с того, что меня занимает сейчас более всего, — со ссылки и отъезда Пушкина, которого я только что проводила до верха моей огромной горы, нежно поцеловала и о котором я плакала, как о брате, потому что последние недели мы были с ним совсем как брат с сестрой. Я была единственной поверенной его огорчений и свидетелем его слабости, так как он был в отчаянии от того, что покидает Одессу, в особенности[94] из-за некоего чувства, которое разрослось в нём за последние дни, как это бывает. Не говори ничего об этом, при свидании мы потолкуем об этом менее туманно, есть основания прекратить этот разговор. Молчи, хотя это очень целомудренно, да и серьёзно лишь с его стороны[95]. Он умоляет тебя не писать ему, дело в том, что один человек оказался скомпрометированным из-за того, что наш друг написал на чужом письме, обращённом к нему, его адрес, и хотя он с этим человеком совершенно не был знаком, последнего допрашивали о его отношениях с нашим другом. Я уверена, что ты не покинешь его в несчастии, но пиши и изъясняйся в своих письмах так, как если бы ты был его худшим недругом; ты всегда считал себя слишком бесхитростным, чтобы это делать, но принеси эту жертву дружбе, потому что единственная радость, которая останется бедному Пушкину, похороненному в глуши возле уездного города Порхова[96] в Псковской губернии, это получать изредка известия, чтобы не умереть окончательно нравственной смертью. Полюбопытствуй, хорошо ли приняли его родители; упрекать его в чём-либо было бы бессмысленно; в чём, впрочем, можно было бы упрекнуть его, раз он не знает за собой иной вины, как то, что он подал в отставку? Я обещала изредка писать ему. Я проповедую ему покорность судьбе, а сама не могу с ней примириться, он сказал мне, покидая меня, что я была единственной женщиной, с которой он расстаётся с такою грустью, притом что никогда не был в меня влюблён. Это обрадовало меня, потому что я тоже испытываю к нему дружбу, тем более нежную, что он несчастен, а это особенно на меня действует; хотелось бы, чтобы это подействовало так же и на его мать.