Пророчица - страница 27
Интересно, что Витя внимательно рассматривавший ее непосредственно перед этим припадком (он оказался единственным, кто на нее в этот момент смотрел, — внимание остальных было обращено на Антона), говорил, что за секунду или две перед тем, как она закричала, в ее лице что-то переменилось, в нем появилось выражение какой-то смутной эмоции, оно даже несколько очеловечилось на эти секунды, стало до некоторой степени осмысленным. Однако какова была охватывающая ее эмоция: страх? гнев? радость? упоение накатывающими на нее видениями? — Виктор объяснять не брался: «Да черт ее знает, что там в ней шевелилось», — отвечал он на все мои попытки уточнить смысл этих, оказавшихся пророческими бабьих воплей.
Это единственное и незабываемое выступление Матрены-пророчицы состоялось, как видит читатель, перед почти полным зрительным залом — только меня там и не было. И, как легко представить, вызвало оглушительный эффект. Сначала среди слушателей доминировало ошеломление: все застыли на месте, и, я думаю, у некоторых даже челюсть отвисла от изумления (правда, это лишь мое предположение, поскольку друг друга они не видели, уставив взоры на блажившую Матрену). И даже когда вопли внезапно утихли, несколько мгновений все наши жильцы молчали и не двигались. Такая немая сцена — как в «Ревизоре». Позднее все мои рассказчики-информаторы, не сговариваясь, сознавались, что на них в эти краткие секунды накатилась волна необъяснимого и ни с чем конкретным не связанного первобытного ужаса. «Как будто бездна какая-то раскрылась», — высказал свои ощущения Антон, а ведь он и до этого общался с Матреной и, казалось бы, лучше других был подготовлен к ее инфернальным завываниям.
Однако последующие реакции были индивидуальны для каждого из зрителей, и это вполне понятно. Наибольший удар пришелся, по-видимому, по Антону, который, пережив первоначальные испуг и оцепенение, весь скрючился, чуть ли не затрясся всем телом, залился до ушей ярко-малиновым цветом (до этого он был скорее неестественно бледным) и молча, уже без всяких забот о внешних приличиях, буквально поволок свою тетю Мотю к двери комнаты. Она что-то бормотала и размахивала своим узлом, но, как видно, не сопротивлялась — запал у нее пропал. Не сразу попав ключом в скважину, Антон все же быстро отпер замок и через пару секунд оба исчезли за захлопнувшееся дверью. Позднее, когда я его выспрашивал, он не вдавался в подробное описание свих переживаний, ссылаясь на то, что на фоне последующих событий он просто забыл свои тогдашние ощущения. Однако легко можно представить его злость, раздражение и стыд за себя и за свою безумную родственницу — в его годы такие публичные унижения переносить очень тяжело. Да, собственно, и в любые годы такое — не сахар.
Даже Жигунов, этот, казалось бы, непробиваемый мужчина с его несокрушимым самодовольством, был выбит из колеи: он покраснел, побледнел, на лбу его, если верить Калерии, выступили капли пота (обозлился, видимо, до крайности), и, когда он вновь обрел дар речи, прохрипел изменившимся голосом вслед Антону:
— Так вот оно даже как! — и, пока Антоша возился с отпиранием двери, жестко добавил: — Только до утра! Завтра же отведешь ее по месту прописки! И чтобы это был первый и последний раз.
После чего, он буркнул своей что-то бормочущей (молитву что ли?), мелко и часто крестящейся жене:
— Быстро домой! — и сам скрылся за дверью. За ним в комнату юркнула и Пульхерия.
Несомненно, быстрее и проще всех восстановил свой исходный статус Виктор — как по причине своего легкого характера, так и по причине невовлеченности во все эти не касающиеся его напрямую проблемы. Он и сразу, как я уже упоминал, склонен был отнестись к увиденному юмористически. Более того, он потом сознался, что даже, когда Матрена завыла-заголосила, его первой реакцией было ощущение комизма ситуации, и он чуть было не прыснул от неожиданности, но практически тут же верх взяли ощущения страха и идущей откуда-то изнутри организма мрачной жути, и ему стало отнюдь не смешно. Однако, как только страх утих, он постарался вернуться к исходному впечатлению, и это ему, в целом, удалось, хотя и с некоторым ущербом для чистого комизма — вроде бы и смешно, но как-то и не весело.