Пророк - страница 34
…снов дивчина даруе свое сэрце мени…
Весна. Вечное возвращение первой любви… предчувствия ее…
Вновь мой сад загадочно пуст.
Боль красоты. Обещание счастья, которое никогда не сбывается. Нитка, ведущая в другую жизнь, и вдруг она внезапно обрывается, и пробуждение мучительно, и только мертвые провода торчат из меня, пучки металлических волосков…
…ослепленный сверкающими, переливающимися, как бриллианты, слезами он входит в сад. А сад-то яблочный, только после дождичка, он весь сверкал и переливался навстречу его слепым, сверкающим глазам. И солнце выглянуло, поглядело, да и осталось.
Песня кончилась.
Теперь тенор-саксофон втолковывал что-то грубовато-дружелюбное…
Красавец с печальными сутенерскими глазами сидел тут же. Из нагрудного кармана свисал носовой платок.
Тянула через трубочку свой коктейль дама под вуалью, с родинкой возле угла рта. Дама была эфирна, прозрачна. Она истаивала в дымном воздухе кафе так же, как ее сигарета истаивала в ее тонких трепетных пальцах… Ее кисть изогнулась по-лебединому… Изнеженная кошка свернулась рядом с ней на скамейке. Дама рассеянно гладила кошку. На столе перед дамой лежал веер. Иногда она им обмахивалась. Веер был похож на рыбу скат.
Опять понадобилось в туалет.
И опять, проходя туда, что-то заставило заглянуть его за только что обнаруженную дверь и войти. Никаких дубасящих музык, никаких мальчиков-самолетов там не было. Он оказался в церкви.
Где-то далеко очень красиво, грозно пел окутанный дымом батюшка. Видно его было смутно.
И всего в нескольких метрах от того места, где стоял он, стояли на четвереньках старухи в платках, уперев лбы в пол, и их четвероногий строй уходил вдаль — туда, глаз не сразу всех охватывал.
Он стоял, но тут что-то произошло в нем, и он тоже стал на четвереньки, поближе к последнему старушечьему ряду, лоб твердо упер в пол. Батюшка был далеко, но его голос был очень хорошо слышен.
…время шло… батюшка пел и пел… а он сам куда-то провалился, пропал… шло время… постойте… что-то странное…
Он очнулся. Батюшка смолк. И все старухи, не вставая со своих четверенек, обернулись на него, все как одна, лица в платках.
А он пел, пел непонятно что, не сдерживаясь, во весь голос, и слезы бежали по лицу, да еще раскачивался, да еще размахивал руками.
Поняв, однако, ситуацию, он быстренько вскочил, отряхивая колени. Улыбаясь, часто-часто кланяясь, бормоча какие-то извинения, пятясь, он дошел до двери. Выскользнул, как смазанный. За дверью перевел дух. Фу-ты черт! Надо ж, как оно… Покачав головой, пошел в туалет.
Он заблудился в лесу. Не мог из него выползти.
И тут увидел странного, старого старика, седого, с голубыми глазами. Он стоял около старой ели. Смутный фон, мутный. Старик серый, седой. Коричневый от старости череп проглядывал сквозь редкие седые волосы. Но глаза светят яркой голубизной.
Он горячо рассказывал старику, как заблудился, он жаловался, он изливал душу. Старик на его жалобу дал ему эмалированную кружку и погладил по голове шершавой ладонью. В кружке была черника. Черника пахла травой, и, конечно же, с черничным листиком поверх, маленькое зеленое сердечко листика. И он вдруг сразу понял, куда ему идти, пелена спала с глаз. Он горячо благодарил старика и, уходя, некоторое время оглядывался на него. Старик был спокоен. Он, видимо, и не думал о нем. Он заметил тропинку в этом лесу и удивился, как это он раньше ее не заметил.
И он понял, что старик этот был Бетховен.
Вышел из WC еще более опьянев. Какие-то длящиеся зовы он слышал внутри себя. Когда он проходил мимо стойки, споткнулся на ровном месте — то ли спьяну, то ли сцена в церкви не отпускала его, то ли неизвестно почему. Но он задел, толкнул в плечо одного, сидящего за стойкой. Перед пострадавшим стоял стопарь водки, только что аппетитно налитой. Часть водки выплеснулась.
Извини, друган, сказал он, сейчас ему было совершенно не до разборок. И пошел себе дальше.
Но тут же почувствовал, как сзади кто-то крепко схватил его за руку.
Он обернулся.
Слушай, я ж сказал, извини, сказал он.
Ах, извини?! — подхватил тот; руку ослабил, но не отпускал.