Прощание с ангелами - страница 8

стр.

— Хайде. Бырзам. Тороплюсь.

— До свидания.

Было десять.

По лестнице, перепрыгивая через две ступеньки и чувствуя, как липнет рубаха к потной спине, он вбежал в физический кабинет мимо портретов Ивана Вазова, Левского, Ленина, Живкова, Пика, чье имя носит гимназия.

Собрались все: коллеги, заведующий школьным отделом, пришел представитель райкома, Николай тоже пришел. Он сидел на одной из передних скамеек, со своей неизменной ухмылкой и нелепыми усиками, которые отпустил в десятом классе.

— К тебе, мой тихий дол, с поклоном я пришел.

Все звуки протяжны — в честь прощания, и к чертям фонетику. Томас сидел за лабораторным столом, в рамке из живых цветов, будто на торжествах по случаю столетнего юбилея с речью о заслугах покойного и прочим славословием.

— Он увидал крестьянина в селенье, зияли дыры выколотых глаз.

Говорил Николай просто из рук вон: развязно и беспомощно, запинался, смолкал, глядел с ухмылкой, поднимал и опускал плечи.

«Среди долин зеленых» и «Рименшнейдер».

Томас расчувствовался самым постыдным образом. Он видел, что Катя забилась в угол и плачет навзрыд. Даже неловко как-то.

— Воссоздал из простого матерьяла, из дерева.

На этом месте Николай снова застрял, и кто-то подсказал ему.

Ты самый ленивый и самый порядочный из моих учеников. Я навсегда запомню, что именно ты встал и начал читать наизусть «Рименшнейдера», которого так и не смог одолеть. Может быть, я совершал здесь не одни только ошибки.

«Правда, только правда — по отношению ко всем, по отношению к каждому».

Фантастика! Он для этого не годится. Он не такой. Либо ему попросту не хватает мужества. Словом, чего-то не хватает.

Говорил завотделом. Томас глядел, как тот стоит на своих коротеньких ножках между ним и учениками, но Томас не понимал, что говорит зав, за все время своего пребывания так и не научился понимать: человек едва шевелит губами, а у самого словно каша во рту. Можно угадать только общий смысл. Стало быть, орден Кирилла и Мефодия. Так-так. Этого следовало ожидать. Два года безупречной деятельности в стенах языковой гимназии, уделял внимание фонетике, создал кабинет, использовал липецкий метод, успеваемость повысилась с четырех целых пятидесяти шести сотых до пяти целых и двух сотых… Благодарю вас, товарищи! Я буду навешивать его в день учителя и в день образования Республики, чтобы он вещал о моих заслугах и прикрывал мои упущения. Я учитель — кто может сказать о себе больше?

Он слышал аплодисменты, видел лица, чувствовал чьи-то рукопожатия:

— Честито! — Спасибо!

— Честито! — Спасибо!

— Честито! — Спасибо!

Перед глазами — лицо Николая, и на нем неизменная ухмылка, которая вообще не сходит с его лица — так по крайней мере казалось Томасу, — если не считать того единственного случая, когда Томас, месяца через полтора после своего приезда, вступил с Николаем в открытую войну.

«Ты, верно, воображаешь, что ко всем прочим привилегиям пользуешься еще и привилегией бездельничать?»

Ох, как примитивно! Разыгрывать на людях человека сильного, порядочного, одержимого манией правдивости! Потому что, если говорить по совести, он был трус и к тому же обладал ужасным свойством спустя ровно пять минут сожалеть о своей смелой выходке, порожденной бешенством. Да-да, он струхнул, когда мальчик на перемене подошел к нему и сказал: «Товарищ Марула! Я не хочу получать хорошие отметки лишь потому, что мой отец — первый секретарь. Я могу сходить к товарищу директору. Я скажу, что не хочу получать хорошие отметки».

А Томас слушал и думал о возможных последствиях: известят посольство, потом министерство в Берлине, старший референт еще раз перелистает бумаги и скажет: «Я ведь с самого начала не хотел его посылать. Он же всегда страдал вспыльчивостью. Вот вам, пожалуйста».

«Я не это имел в виду, Николай».

«Я не хочу получать хорошие отметки».

«Я перед всем классом скажу, что имел в виду совсем другое».

А на деле он именно это имел в виду и показал мальчику, какое ничтожество их учитель.

— Честито! — Спасибо.

Все ждут. Придется выступить. Мировоззрение, мораль, революционный дух, социализм.

— Правда — это надежда и дерзание, — сказал он, адресуясь к одному Николаю. Он не добавил: «Дерзать надо мне, а не тебе». Он подумал: ну и чушь я плету — и стал подыскивать слова, которыми можно завершить речь. — Вы, — сказал он, — призваны представлять социализм, чьи человеческие предпосылки есть правда, мужество и стойкость характера.