Просто голос - страница 33

В канун январских Нон, эту печальную нашу годовщину, мы с отцом по его настоянию отправились на виллу, где мне был преподан излюбленный урок хозяйства из «Сельского дела», а на обратном пути взяли долгий крюк к Сагунтской дороге. В пути, пустив лошадей шагом, он в обычной своей манере начал с «Филиппик» Демосфена, предмета тогдашних штудий с дядькой, и плавно повернул назад к новогоднему разговору, а я, подведенный к этому всем воспитанием, мужественно изъявил неизбежную готовность.

В ветреном высоком воздухе три каменные башни подпирали небесное нёбо одинокими зубами старца. Я загляделся с седла и чуть не покатился наземь, когда отец, резко осадив, вдруг ударил ладонью о бедро и пронзительно вскрикнул как подбитая сова. Памятник, как бы алтарь, был высечен из нумидийского желтого мрамора с рельефной женской фигурой, простирающей руки к Просерпине, а вокруг во все времена года росли цветы, о чем кипела неустанная забота. Но теперь цветы были тщательно вытоптаны, словно там пасли слона. У самого подножия стелы лежал ком экскрементов, а по мраморному рельефу тянулись бурые полосы ненависти, нанесенные безусловной пятерней.

Я взглянул на отца: его лицо было серо как сумерки. Здоровой рукой он зачерпнул клок жухлой травы и принялся яростно оттирать следы кощунства, но пятно лишь поредело и расползлось. В стороне меж стеблей тамариска тускнела лужа; я раздвинул ряску шляпой, потому что больше было нечем, и принес мутной воды. Вдвоем мы вскоре привели памятник в порядок и, как могли, очистили поляну, ставшую теперь похожей на выбритый лишай. Мы работали молча, не глядя друг на друга; я сглатывал непроизвольное, как бы постороннее всхлипывание, но оно лишь перешло в икоту, с которой уже ничего нельзя было поделать. Отец поднялся с колен, отряхнул безнадежно замаранную хламиду и велел мне что есть духу мчать домой, учинить расспросы, а сам отправился в прайторий. Я и впрямь никогда прежде так не гнал коня, и мой ходкий мерин пару раз чуть не оставил меня в канаве, хотя настоящей нужды в спешке не было — на взгляд злодеяние выдавало трехдневную давность, но обратить внимание отца было неловко. В продолжение всего этого горячечного отчаяния мысль о матери не вспыхнула ни на мгновение, ужас возможного мотива был невообразим, и только свинцовый свод января все тяжелее ложился на плечи, подломив Скипионовы зубы. В сотне шагов от ворот я соскочил с седла и, недоумевая по поводу дальнейших мер, повел мерина под уздцы.

Внезапно из-за кизиловых кустов донесся тихий свист. Поискав, мой взгляд уперся в несусветное лицо Сабдея: он подмигивал, как-то одновременно обоими глазами и ртом, и знаками советовал следовать за собой. Я был еще слишком далеко, чтобы хорошенько огреть его плетью, и не нашел ничего лучшего, как с напускным достоинством, без видимых авансов, принять его ехидное приглашение, но прежде оттянул время и аккуратно привязал мерина к шесту, пока Сабдей терпеливо переминался в тени. Подведя меня к амбару, где на днях вязальщики изобразили памятную пантомиму, он указал на щель в рассохшихся досках и отступил в сторону.

В амбаре было темно, но из щелей шли Полосы осмелевшего перед закатом солнца, которые постепенно растворяли мрак и бодрили зрение. Каллист на получетвереньках опирался на тюки, а припадающий к нему сзади Эвтюх энергично качал бедрами. Его подоткнутая под пояс туника выбивалась от тряски, и он нетерпеливо подбирал ее, завороженный толчками невидимого мне орудия. Темная тугая задница управляющего, в жилах и подвижных желваках, была на диво под стать его угловатому черепу, а шершавые клешни любовно елозили по коже поясницы, помнившей и мою ощупь. В тисках этой бычьей ласки Каллист тянул голову назад, закатывал зрачки, проворным языком огибал губы, словно сцинк на солнцепеке. Эвтюх оставил на миг свою неутомимую поршневую работу, что-то пробурчал, и Каллист льстиво закатился привычным птичьим смехом. Переползшая световая черта заиграла на узком заду влажными самоцветами.

Я пробовал отпрянуть, опрометью скрыться, но мышцы окаменели. В ухо зловонно запыхтел Сабдей, в его осклабленном рту поблескивали пузыри. Я добела стиснул пальцы на древке плети, но не смел выдать себя ее звуком. Бурные выдохи Эвтюха перешли в глухое уханье; Каллист вторил ласковым визгом. Извившись, он перебросил руку через шею старшего, и его утлое отроческое достоинство все шире раскачивалось внизу. Дальше мешкать было опасно, и я на бесчувственных ногах заковылял прочь.