Провинциалка - страница 19
Я бросил горсть земли на опущенный в яму гроб, попрощался с Тамарой и вместе со Стратиевой направился к выходу.
— Ты знаешь, эта прощальная речь меня растрогала. Старик хорошо говорил, хоть и сам уже одной ногой в могиле.
— Чем больше мы стареем, тем толерантней становимся, — улыбнулась Стратиева.
И я с удивлением обнаружил, что у нее зубной протез. Значит, в прошлый раз я ошибся, вспомнив ее "волчью" улыбку и крупные зубы. Эти тоже были крупными, но не ее собственными…
Мы сели в машину и помчались по оживленным дневным улицам.
— А ты поддерживаешь отношения с Норой? — внезапно спросил я.
— Конечно! — ответила она. — Месяц тому назад она гостила у нас несколько дней.
— Они по-прежнему живут в К.?
— Да. Михаил работает на флотационной фабрике, а Нора преподает игру на фортепьяно в детской музыкальной школе. Чуть постарела, поседела слегка, но все еще интересная женщина…
Что-то теплое и полузабытое дрогнуло в моем сердце.
— Она могла стать известной пианисткой, но побоялась остаться старой девой! — сказала Бэлла Караджова в ту прекрасную февральскую ночь, когда я впервые переступил порог Нориного дома.
— Это правда? — смущенно спросил я хозяйку.
Нора загадочно улыбнулась.
— Что вас удивляет, вы не сталкивались с опрометчивыми поступками?
— Когда ты видел ее в последний раз? — донесся издалека голос Стратиевой.
Я резко повернулся к ней, искренне удивленный присутствием другого человека в моей машине.
— Давно… Куда тебя подбросить?
— К университету. А ты не сожалеешь?
— О чем?
— О том, что жизнь разлучила вас. Она никогда не была счастлива с Михаилом. Мне кажется, что ты был ее большой любовью.
Я не улыбнулся, несмотря на высокопарность выражения.
Несколько раз в ресторане, а затем в доме у Норы, когда она пригласила нас на чашку кофе, объясняя, что Михаил уехал в командировку в Софию, я с искренней признательностью ловил себя на мысли о том, что считаю себя вечным должником этой страшненькой пианистки, которой пришла в голову мысль дать концерт в этом далеком, богом забытом краю.
Когда подошло время отъезда Бэллы, Нора предложила проводить ее на вокзал. Мы заехали в гостиницу за ее чемоданчиком, затем наняли извозчика — они уселись на широком сидении, застеленном белым полотном, а я примостился против них на узенькой скамье, поджав ноги, но они вплотную прикасались к их коленям. В этом прикосновении, в нашей молчаливой близости, в их еле уловимом теплом дыхании, достигавшем моего лица, было что-то уютное и возбуждающее. Мне было невыразимо приятно, хотелось, чтобы эта поездка никогда не кончалась.
Мы попрощались с Бэллой, и она уехала, оставив нас на опустевшем перроне. Тогда Нора как-то странно взглянула на меня — вопросительно и в то же время скорбно и, поддавшись внезапному порыву, стиснув мою руку повыше локтя, повела меня обратно безлюдными улицами. Мне и в голову не пришло спросить, куда мы идем, мой язык одеревенел от напряжения. Когда мы добрались до их дома и я протянул руку к выключателю, она перехватила ее…
— Стоит лишь вспомнить, сколько бед принес Перфанов этому краю! — вновь услышал я голос Стратиевой. — Но чего я никогда не смогу ему простить, это того, что он засадил в тюрьму невинного человека лишь за то, что тот осмелился выступить против него. Не хочу злорадствовать, и все же… Бог мне судья, но когда я увидела его в гробу…
Я ошеломленно взглянул на нее. О чем говорит эта женщина, кто засадил в тюрьму невинного человека? Неужели она хотела сказать, что…
— Ты что-то путаешь, — пробормотал я после секундной заминки, — если ты думаешь, что Перфанов виновен в том, что Михаил Тенев сел в тюрьму…
— А кто? Разумеется, это его вина… Впрочем, прошу прощения, я забыла, что ты был его протеже…
Ее голос стал грубым и хриплым.
Я мельком взглянул на ее обнажившиеся круглые колени и заинтересованно подумал, как бы она поступила, если бы я решил ее обнять. Наверное, отпрянула бы, прибегнув к весьма красочным выражениям, одновременно расстегивая дрожащими пальцами пуговицы моей рубашки, и я постоянно сталкивался бы с ее огромным носом, пока не оказался бы поваленным на кровать, полузадушенным мертвой хваткой, выжатым до капли и выплюнутым, как пустая кожура…