Прозрачная маска - страница 38

— Подозреваю, что они запихнули микрофон в мою сумочку.

— «Петухи», они горазды на такие фокусы. Они затрудняются только тогда, когда нужно обобщить данные и построить гипотезу.

— Подумать только, что я одно время подозревала и Румена, и Ковачева, и даже медсестру Симеонову…

— Это то, что Старик не одобряет в твоем характере, — женская мнительность. И знаешь, он мне сказал вчера: вылечи ее, говорит, Христо, от женской фанатичности и, будь уверен, лучшего помощника, чем она, не найдешь…

Разговор входил в естественное русло. Выйдя из управления, мы оба уже сожалели, что зашли в мою комнату, смелости признаться друг другу в одиночестве и необходимости в близком человеке у нас не хватало. Завтра, при дневном свете, все окажется иным, и уже будет невозможно сказать то, что теперь…

— Все эти годы думал, что нужно найти тебя. И ради Павла… и ради… Спрашивал одного пограничника из вашего села, но он мне сообщил только о смерти твоей матери… О тебе он не смог ничего сказать. А потом его родители написали мне, что ты где-то в Софии… А как тебя найти в Софии провинциальному человеку… Я узнал тебя сразу. Боялся, что ты меня не узнаешь. Зато потом был очень счастлив.

— Когда потом?

— Потом. И сейчас тоже.

— Когда переберешься в Софию?

— Ты считаешь, что так будет хорошо?

— Проси квартиру в нашем районе. Будешь приходить ко мне на жареный картофель.

— Если пригласишь.

— Обязательно приглашу.

Дочев ушел, я не пошла его провожать. Ни с кем еще не вела такого вялого и безразличного разговора. И с Николаем, и с Руменом беседовали живо, интересно. Поэзия в разговорах с ними заключалась в каких-то тайных предчувствиях. При встречах с ними я постоянно должна была быть начеку, показывать им только свои положительные качества. Вертелась вокруг них, как высокий подсолнух. Что-то во мне завязывалось, но не созревало. Так и хотелось засохнуть зеленой. Ох, как я люблю жареную картошку! До сих пор она у меня всегда подгорала, так как я зачитывалась, а когда ела — не замечала этого, и тоже оттого, что продолжала чтение. Вспомнила, что у меня нет кухонного фартука, и на этом уснула. Утром собиралась встать пораньше. Дочев обещал свозить на место гибели Павла.

Около восьми позвонил Ларгов. Только что был задержан заведующий магазином. Маринкин утверждает, что он убил Румена Станкова.

В управление я прибежала запыхавшаяся и застала следователей за подготовкой кабинета к какому-то особому мероприятию. Калинчев извлек какие-то бумаги и разложил перед собой веером, а Стефан, закрыв окно, опустил тяжелые шторы. В кабинете стало уютно и тесновато, как в подводной лодке. В углу кипел чайник. Кабинет наполнили запахи снега, липы и крема для бритья.

— Надоело мне заниматься хозяйственными делами, — прошептал мне на ухо Ларгов и плюхнулся в кресло рядом со мной.

Я встала налить чаю.

— Почему вы зашторили окно?

— Чтобы не простудить тебя.

— Товарищ капитан умеет заботиться о своих помощниках.

Слава богу! Наконец я была признана помощником.

— Мой тебе совет, Стефан, — хвалебные слова в адрес начальства говорят только на могиле, и то так, чтобы они не звучали как лесть. Так делается карьера.

Калинчев набрал полную грудь воздуха, как будто собирался начать доклад. Выглядел он явно торжественно.

— Дело с каждым днем все больше запутывается.

Мы посмотрели на него, потому что считали, что ему известны факты, о которых мы не имеем понятия. Я еле заметно подмигнула Ларгову. Он мне нравился. Крепкие, строго выраженные скулы, резко очерченный рот и слегка сведенные брови делали его лицо несколько драматичным. Впервые видела его сосредоточенным. «Есть изюминка в этом парне».

— Вся эта история похожа на калейдоскоп. Один оборот и… новая картина. Я не удивлюсь, если вдруг продавщица Рудоуправления явится и заявит, что она убила Румена Станкова.

Ларгов посмотрел на меня: «У вас что-то есть?» «Есть», — подтвердила я кивком и положила руки на колени — признак моей наибольшей сосредоточенности.

Стефан прокрутил запись вчерашнего допроса Умбертова.

Ларгов включил магнитофон, и я услышала только одно окончание: «ов», которое ассоциировалось в моем мозгу со словами «зов» или «любовь». Последовала пауза, затем тяжелое дыхание и знакомый голос Калинчева: