Прозрение. Спроси себя - страница 48
Однажды Алена спросила об этом мать.
— Нету, Аленушка, твоего греха, нету, — сказала она. — А разве мне есть в чем виниться? Или отцу?
— За что же тогда?
— Чья-то злая воля колдует.
— Чья?
— Не знаю, доченька…
Устав от духоты и шума, Дмитрий Николаевич вышел из чайной.
Он завернул за угол дома, в тень от вечернего солнца, присел на пень со свежим срезом. И почему-то подумал о судьбе этого дерева: сгнило ли оно, разбила ли молния или люди повалили?
Сидел долго. И совсем неожиданно вспомнил, как впервые увидел свою Елену.
Был теплый стеклянный вечер бабьего лета… Дмитрий Николаевич пришел в почтовое отделение, чтобы купить талон на телефонный разговор.
В просторном светлом помещении, кроме него, было несколько мужчин, отправлявших телеграммы, и девушка. Она сидела за овальным столом, закапанным чернилами, и что-то записывала в общую тетрадь. Перед ней лежала раскрытая книга.
Дмитрий Николаевич купил талон, но уйти не торопился. Торчал у окошка, где мужчины сдавали телеграммы, и оттуда поглядывал на девушку.
Расположившись, словно у себя дома, она спокойно и независимо занималась своим делом. Все писала, писала…
Вряд ли она сочиняла письмо. Зачем тогда раскрытая книга?
Настенные часы показывали четверть десятого. В одиннадцать почта закрывалась — об этом напоминала табличка, висевшая у входа.
Уже последний посетитель покинул почту, и Дмитрий Николаевич понял, что пора уходить. Но уйти не мог. Тогда он взял телеграфный бланк, сел за стол и сделал вид, что мучается над текстом.
Девушка никак не отреагировала на его соседство. А он беспокойно озирался на нее — ведь оставалось уже несколько минут до закрытия. И вдруг она спросила:
— Простите, вы случайно не знаете, что такое эманация памяти?
— Случайно знаю… Это когда долго помнится запах, возрождающий картину, эпизод прошлого.
— Спасибо… — И тут же спохватилась: — А это точно?
— Вполне. Почему вы здесь изучаете эти вопросы?
— Просто негде. В общежитии шумно. А тут вечером почти никого. Уютно. Настольная лампа. У меня сессия на носу.
Он смотрел, как ярко синели ее глаза, когда она поворачивалась к свету.
Через год играли свадьбу…
— Вот вы где прохлаждаетесь, — сказал Хромов, найдя Дмитрия Николаевича. — А мы всполошились. Нет вас и нет. Останин даже к реке побежал.
— Это он выпил больше положенного.
— Устали? — спросил Хромов, чувствуя что-то неладное. — Может, чайку с медом попьем?
— Я посижу еще, — ответил Дмитрий Николаевич.
«Я не имел права жениться. Мне нельзя было иметь семью».
Категоричность суждения можно было смягчить и перевести в вопрос. Но Дмитрий Николаевич сознательно твердил себе это — он слишком любил жену, чтобы сейчас щадить себя и оправдывать. Осенью сорок седьмого года Ярцевых стало двое: он и Елена.
Любовь завязывалась осторожно, медленно. Порой от встречи до встречи проходили недели.
Внезапное и все крепнувшее чувство, охватившее Дмитрия Николаевича, проверялось долго.
Никто из них не торопил события, понимая, что время — их союзник.
Однажды они решили кутнуть — пообедать в «Арагви».
Им повезло, был свободен маленький столик в углу. Здесь было уютно. Подошел молоденький официант. Подавая карточку-меню, доверительно пообещал:
— Для вас — все, что пожелаете. Даже «Хванчкара» есть…
Елена тогда спросила:
— Митя, если не секрет, отчего вы не женаты? Или в паспорте — штампик о разводе?
Он знал, что рано или поздно возникнет такой вопрос.
— Посудите сами, — сказал он. — Работа на стройке. Койка в общежитии. Потом учеба. Рабфак. Институт. Районная больница. Через два года новая больница. И снова учеба. Курсы. А там четыре года войны. И вот мне уже скоро тридцать пять…
— Зато кое-что сделано для бессмертия, — подхватила Елена.
— Время бежит быстро. Не успел ни жениться, ни развестись.
— Вы так рассказали, будто заполнили анкету в отделе кадров. Все дотошно правильно. Но, кроме работы, учебы, была и другая жизнь. Неужели никто из женщин не нравился? Я, например, на втором курсе умирала от любви к одному студенту. Была готова тащить его в загс. Но он утонул…
— Нет, Леночка… — Ему надо было погасить овладевшее им волнение. — У меня было по-другому. Поздно, в восемнадцать лет, пришлось рождаться как бы второй раз. Надо было наверстывать упущенное. Вот и зажал себя, оставив все на потом. А когда пришел живым с войны, опять все начинал заново. И жизнь, и работу…