Птицелов - страница 6
Кстати, прабабка моя прожила чуть более девяносто лет. До девяноста она вдевала без очков нитку в иголку. Жила она в Антропшино[15]. Однажды зимой поднималась на второй этаж деревянного дома, наверху поскользнулась на обледенелой лестнице, упала, поломалась и вскорости умерла. Похоронена где-то в Павловске, как и бабушка. Потом на их костях выстроились иные строения. Так что всяко-разно, я — свая этого города.
Война пришла неожиданно. Я с бабушкой был на даче в Гатчине. Случился налет немецких самолетов с пулеметами на Гатчину, начали строчить, и я укрылся под садовый столик и сквозь щели смотрел. Потом испугался и убежал, спрятался в насыпном погребе. Из города на мотоцикле прикатил отец и едва отыскал меня. Кажется, через несколько дней они ушли на фронт: отец — командиром батареи, мать — в какой-то должности химического полка. Поскольку химической войны, слава Богу, не случилось, мать была на передовой при раненых. После ранения, контузии и минного осколка в голову она вернулась в осажденный город организовывать госпиталь. При госпитале мы с сестрой и оказались. Сестра пела раненым, я — танцевал. «Цыганочку» с похабным выходцем я выучил позже. А тогда ломтик черного хлеба и тонко нарезанная шоколадная конфета — что может быть счастливее для ребенка? А довоенные «раковые шейки»? Этот гурманизм послевкусия сохранился на все времена.
А в начале войны бабушка возила меня в Никольский собор молиться за Сталина и за победу. Фронтовой трофей матери долго был предметом моей гордости — офицерский железный крест и браунинг, добытые на поле боя. Мать перевязывала раненого и почувствовала опасность. Неподалеку немецкий офицер целился в нее из браунинга. Мать пантерой метнулась к нему и — штыком. Офицерский браунинг и железный крест долго были моими трофеями.
На фронт она ушла 27-го июня 41-го сформированным отрядом прямо от дома на улице Воинова. Сержантом, а потом и младшим лейтенантом (это я узнал позже) в составе химической службы дивизии. А поскольку химической войны не случилось, она и была на передовой ленинградского фронта. А последняя награда пришла к ней за год до ее смерти.
Помню, когда в школе я начал сочинять «а ля Дюма-старший» и прочитал матери первую фразу: «пожилая женщина тридцати лет», — мать чуть со стула не рухнула от смеха.
Во время воздушной тревоги мы с сестрой редко спускались в бомбоубежище. Там было страшно и скучно. На улице безопаснее. Обычно сестра хватала меня за руку, и мы проходными дворами бежали на набережную Робеспьера у Литейного моста смотреть, как падают бомбы. В какой-то секундный момент увидел: рядом с Литейным мостом зависла бомба. Потом упала, не взорвавшись. В моей памяти она все еще там висит.
А первой жертвой бомбежки была слониха зоопарка.
И еще: нас с сестрой спасал рыбий жир. Столовая ложка с кусочком хлеба. Поначалу было отвратительно, потом привыкли. Мандельштамов «рыбий жир ленинградских речных фонарей» — в сердце и душе.
В Летнем саду было много артиллерийского пороха россыпью. Старшие пацаны делали деревянные бомбочки и с верхнего этажа дома бросали на брусчатку двора. Восторг грохота. Я постоянно крутился возле взрослых пацанов: «дай бросить! дай бросить!». Однажды меня подговорили кинуть бомбочку в Большой Дом.[16] Там вдоль фасада постоянно ходил часовой с винтовкой и штыком. Поскольку я был юркий, пацаны сказали: выбежишь из-под арки и кинешь. Помню, там еще лежала какая-то солдатская каска. Когда часовой с примкнутым штыком зашел за угол, я бросил. Бомбочка почему-то не взорвалась. Обидно.[17]
Наивная детская шалость раскрылась. Бабуля в наказание с отцовским ремнем гонялась вокруг стола, потом перегнулась через стол и крепко достала по голове язычком пряжки. Пришлось вести меня в санчасть Артиллерийского училища, где до войны работал отец. Рану выстригли, заклеили, а потом разрешили покрутить незаряженной зениткой, которая стояла прямо у открытых ворот училища.
Весна 44-го... Ощущение той блистательно восторженной, радостной весны не отпускало меня и не отпустит во все дни грешного моего пребывания. «Это сладкое слово — свобода»... Навсегда.