Пушкин путешествует. От Москвы до Эрзерума - страница 17
Элегия увидела свет на страницах журнала «Сын Отечества» без подписи и с пометой: «Черное море. 1820. Сентябрь». Пушкин предполагал дать ей байроновский эпиграф: «Прощай, родная земля».
Спустя пять лет, в Михайловском, Пушкин опишет впечатления давнего плавания, с кинематографической четкостью врезавшиеся в его память:
«Из Азии переехали мы в Европу[2] на корабле. <…> Из Феодосии до самого Юрзуфа ехал я морем. Всю ночь не спал. Луны не было, звезды блистали; передо мною, в тумане, тянулись полуденные горы…. “Вот Чатырдаг”, сказал мне капитан. Я не различил его, да и не любопытствовал. Перед светом я заснул. Между тем корабль остановился в виду Юрзуфа. Проснувшись, увидел я картину пленительную: разноцветные горы сияли; плоские кровли хижин татарских издали казались ульями, прилепленными к горам; тополи, как зеленые колонны, стройно возвышались между ими; справа огромный Аю-Даг… и кругом это синее, чистое небо и светлое море, и блеск и воздух полуденный…»
Через столетие Максимилиан Волошин, певец коктебельских берегов, вспомнит о том морском путешествии:
На гурзуфской даче у Раевских (имении герцога Ришелье) Пушкин провел три счастливейших недели: «В Юрзуфе жил я сиднем, купался в море и объедался виноградом; я тотчас привык к полуденной природе и наслаждался ею со всем равнодушием и беспечностью неаполитанского Lazzaroni (лаццарони, нищий. – итал.). Я любил, проснувшись ночью, слушать шум моря – и заслушивался целые часы».
В первых числах сентября Пушкин и Раевские (старший и младший) верхами отправились из Гурзуфа лесной тропой до Ялты, – тогда еще безвестной деревушки. Поднялись на Аутку, миновали Ореанду, Кореиз, Мисхор и спустились вниз до Алупки. Заночевали в татарском дворе и на следующий день отправились к Симеизу, к морскому побережью. Совершили подъем по Чертовой лестнице через скалы Кикенеиза. В Георгиевском монастыре остановились на ночлег в скромной монастырской гостинице. Утром осмотрели развалины древнего храма Артемиды и памятника дружбы: согласно мифу, Орест и Пилад спорили, кому принести себя в жертву богине-девственнице, и каждый хотел спасти жизнь друга.
«Я объехал полуденный берег, и путешествие Муравьева-Апостола оживило во мне много воспоминаний; но страшный переход его по скалам Кикенеиза не оставил ни малейшего следа в моей памяти. По горной лестнице взобрались мы пешком, держа за хвост татарских лошадей наших. Это забавляло меня чрезвычайно и казалось каким-то таинственным, восточным обрядом. Мы переехали горы, и первый предмет, поразивший меня, была береза, северная береза! сердце мое сжалось. Я начал уже тосковать о милом полудне – хотя все еще находился в Тавриде, все еще видел и тополи, и виноградные лозы. Георгиевский монастырь и его крутая лестница к морю оставили во мне сильное впечатление. Тут же видел я и баснословные развалины храма Дианы. Видно, мифологические предания счастливее для меня воспоминаний исторических; по крайней мере тут посетили меня рифмы. Я думал стихами. Вот они:
Далее от Георгиевского монастыря путь лежал на мыс Фиолент, оттуда по Балаклавской дороге, не заезжая в Севастополь[3], путники направились в Бахчисарай. Где – то в горах Пушкин простудился: лихорадка мучила его.
«В Бахчисарай приехал я больной. Я прежде слыхал о странном памятнике влюбленного хана. К*** поэтически описывала мне его, называя la fontaine des larmes (фонтаном слез. – Франц.). Вошед во дворец, увидел я испорченный фонтан; из заржавой железной трубки по каплям падала вода. Я обошел дворец с большой досадою на небрежение, в котором он истлевает…»
«Растолкуй мне теперь, – просит он друга Дельвига в конце пространного послания, – почему полуденный берег и Бахчисарай имеют для меня прелесть неизъяснимую? Отчего так сильно во мне желание вновь посетить места, оставленные мною с таким равнодушием?.…»