Путь усталости - страница 3
За рулем бурлила и кипела
Пенных брызг седая борозда.
Обжигал тяжелый и бесстрастный
Южный ветер, зноем налитой,
И меняли галсы так согласно
Паруса косые — мой и твой.
Ивы гибкие склоняли спины,
Зыбью мягкой морщилась река,
Тонкая, в одежде бледно-синей,
Ты была близка и далека…
Ты любила не меня, а лето,
Небо, солнце, воду и простор.
Как пылал в тот год обильем света
Лучезарных высей синий горн!
Но когда к зиме река мутнела
И прозрачны стали небеса,
Ты ушла, и в сердце опустелом
Я свернул сырые паруса.
«В тишине прозрачной и сторожкой…»[8]
Зое
В тишине прозрачной и сторожкой
Осень застывает янтарем.
Вечерами дымчатою кошкой
Сумрак ласково вползает в дом.
И когда погаснут за оконцем
Листьев желтокрылые рои,
Пахнут молодым, июньским солнцем
Волосы сожженные твои.
Как легка любовь твоя и близость,
Как спокоен ток неспешных слов,
Может быть, ты только мне приснилась
В сумраке октябрьских вечеров?
Но теперь, когда на землю льется
Осени смиряющий елей,
Счастлив я, ведь мне сияет солнце
Юности пленительной твоей.
«Мы шли в тот хрусткий, зимний вечер…»
Е.М.А.
Мы шли в тот хрусткий, зимний вечер
Пустынной улицей, одни.
И тускло теплились, как свечи,
Над сонным городом огни.
Мы были странно раздвоены
И каждый думал о своем —
О чем-то давнем, затаенном,
А рядом плыл за домом дом.
Менялись улицы, кварталы,
Хрустел под каблуком ледок,
И ты смотрела так устало
На мой седеющий висок.
Была мучительно спокойна
Твоя безвольная рука.
Слова твои легко и стройно
Ко мне текли издалека.
И лишь в подъезда черной тени,
Нарушив слов и мыслей ток,
Волнующим прикосновением
Обжег ладони холодок.
Белград, 1940.
«Я уйду и все будет как прежде…»
Т.Д.[9]
Я уйду и все будет как прежде,
Не оставлю я места пустого,
Отчего же в ненужной надежде
Жду прощального нежного слова.
Мы так долго и мало знакомы,
Мы друзья, но таких ведь десятки,
Души чьи для тебя невесомы,
Чьи любовные помыслы сладки.
Я уйду и все будет как было,
Полумрак желтоватый и пьяный…
Как любовь, наша дружба остыла,
Ухожу я так поздно — так рано…
«Уйти в тот лес с тобою на закате…»
Е.К.
Уйти в тот лес с тобою на закате,
Где стынет желтым бисером смола,
Где на сосне распятый пестрый дятел
Долбит упрямо киноварь ствола.
Уйти, забыть о том, что близко где-то
О городе вздыхают поезда,
И поглядеть, как в паутине веток
Запутается первая звезда.
Когда тускнеют в сумерках просеки
И тени бег стремителен и кос,
Искать губами трепетные веки,
Зарыться в россыпи янтарные волос.
Чтоб ласки эти как слова звенели,
Текли, сплетаясь в прихотливый строй,
Чтоб им в ответ в твоем покорном теле
Звучал, как гимн, мой стих глухонемой.
И в час, когда отходит день к покою,
И сытые к домам бредут стада,
Под пологом ветвей, на вялой хвое,
В твоих руках растаять навсегда.
Мюнхен, 1946.
«Вечер был хрупок и розов, как женские плечи…»
Вечер был хрупок и розов, как женские плечи,
Кудри густые рассыпала рыжая осень,
Лес отдыхал от обид человеческой речи,
Сонно мигали ресницы пушистые сосен.
В этом лесу я весной уронил свое счастье,
Всюду лежат и теперь золотые осколки,
Вот за стволами мелькнуло знакомое платье,
Песню твою подхватили деревья — и смолкли.
Мечется память по тропам затравленным зайцем,
По лесу шаря, сжимаются пальцы облавы,
Звонкоголосые гончие по следу мчатся,
Не добежать беглецу до надежной канавы.
Судороги солнца рвут сизое небо на части,
В серых кустах боязливые прячутся тени,
Здесь я ласкал твоих рук беззащитных запястья,
Здесь ты лежала лениво раскинув колени…
Счастье мое никогда не собрать и не склеить.
Счастье мое похищают закатные тучи.
Вспышкой последнею в далях алея,
Гаснет надежды призрак летучий.
Мюнхен, 1947.
НАБАТ[10]
Будь проклята, душа глухонемая!
Зачем не слышишь ты, зачем молчишь?
Зачем, непостижимому внимая,
Ты полюбила сумерки и тишь?
Будь проклято призвание поэта!
Мои мертворожденные мечты,
Будь проклято все то, что мной воспето!
И ты, меня презревшая, и ты…
Я петь хочу, я петь хочу до муки,
Чтоб, эту тишь волнуя и круша,
Весенним громом рокотали звуки,
Чтоб в солнечную высь рвалась душа.
Чтоб не скорбя о днях неповторимых,
Моя душа, как колокола медь,
Могла для всех любивших и любимых
Набатом торжествующим греметь.
Вена, 1944