Путь усталости - страница 4
ОСЕНЬ[11]
Я с осенью давно себя связал,
Я осыпаюсь с каждым листопадом.
Меня, лаская, жжет, как листья сада,
Луч солнечный — начало всех начал.
Когда небес холодная лазурь
Роняет нити паутинной пряжи
И скоро первый снег на землю ляжет,
Хочу смирить шального сердца дурь.
Зачем оно трепещет и теперь,
Зачем ответа ждет во встречном взгляде?
С его упрямой верой мне не сладить!
Напрасно говорю ему: не верь!
Как заглянуть за темный полог дней —
Вернется ль яблонь вешнее цветенье,
Наполнит ли жужжанием и пеньем
Вновь воскрешенный сад души моей?
Ведь я не тот, ведь я уже не тот,
Каким я был еще совсем недавно.
Я догниваю тихо и бесславно,
Как в вянущей траве упавший плод.
Довольно, сердце! Замолчи и ты,
Не бейся птицей в ребра темной клетки,
Учись следить, как, вздрагивая, ветки
Роняют запоздалые листы.
Мюнхен, октябрь 1945.
ГАМЛЕТ
Есть право умирать и право жить, —
Слова покрытые столетней пылью.
И Гамлетово «Быть или не быть?» —
Крик жалкий оскорбленного бессилья.
Упрямо строя мир тебе чужой,
Себя, в себе, убив твоей рукою,
Ты поле счастья обошел межой
И не пришел к желанному покою.
И вот теперь лежишь едва дыша,
Рукой впотьмах за папиросой шаря.
И чувствуешь, как ежится душа,
Как будто бы сейчас ее ударят.
О, как в себе разрушить эту ночь,
Навстречу солнцу вырваться наружу,
Когда не можешь никому помочь,
А сам себе уже давно не нужен.
Когда ты обречен считать года,
Безжизненный, как труп на мертвом ложе,
Для радости уснувший навсегда,
И не живешь, и умереть не можешь.
ДОН ЖУАН
О, дон Жуан, как ты наивно верил!
Ты вовсе не скучающий развратник,
Я верю, вечного блаженства двери
Тебе суровый отворил привратник.
Ты мог бы быть отцом и верным мужем,
Высоких добродетелей примером,
Чем ты, скажи, почтенных граждан хуже?
Не вечной ли в любовь наивной верой!
Когда от милой улицей Мадрида
Ты шел, лицо укрыв под бархат маски,
Тебя томила горькою обидой
Тоска по нежной материнской ласке.
Как уважал ты верность донны Анны,
С какою мукой ждал ее позора,
Но кто поймет, в какой надежде тайной
Ты на свиданье вызвал командора.
«Быть Робинзоном можно и в Париже…»
Быть Робинзоном можно и в Париже,
Не надо моря, пальм, фрегатов, скал,
Привычное, свое, придвинь поближе
И ты увидишь, как твой остров мал.
Пусть где-то близко улицы, проспекты,
Толпа и свет автомобильных фар.
От них стеною отделен навек ты,
Принявши одиночество как дар.
Твой узкий мир тебе давно не скучен,
И не пугает больше тишина.
Как попугай, бродячий пес приручен,
Как Пятница, верна тебе жена.
И если есть назад еще дорога
Вернуться ты не пожелаешь сам,
Ведь ты забыл, что где-то у порога
Есть мир иной, открытый всем ветрам.
Касабланка, март 1948.
ЭФЕМЕРИДЫ
Ворваться в ликованье лета,
Стряхнув очарованье сна.
Всю жизнь, от света и до света,
Одним глотком испить до дна;
Чтоб после, на мостках купальни,
На лодки просмоленном дне,
Заснуть в последнем содроганье
И грусти об ушедшем дне.
О дне, в котором вместе слиты
Три страшных тайны бытия.
Надгробной стражею ракиты
Замрут, дыханье затая.
И медленно над спящим прудом,
Вступая в свой ночной обход,
Холодным, запотелым блюдом
Луна спокойно поплывет.
Но до рассвета безысходно
Как друга потерявший друг
Над безысходностию рока
Росою будет плакать луг.
Касабланка, февраль 1948.
«От щедрот своих Господь дает…»
Валентине Дмитриевне Философовой[12]
От щедрот своих Господь дает
Все земные радости и муки,
Но глаза у зрячих близоруки,
Им небесных не достичь высот.
Лишь слепые не боятся тьмы,
Может мы, а не они калеки?
Им дано сквозь сомкнутые веки
Видеть то, чего не видим мы.
Светят им нездешние огни,
Тусклый мир в живые краски крася,
И не зря из века в век они
Бога славят «в гуслях и во гласе».
У ПЕЧКИ
Пылает печь и рушатся поленья,
Пушистой обрастая сединой.
Прижавши голову к твоим коленям,
Я убаюкан жаркой тишиной.
И снится полдень, луг нарядно пестрый,
Серебряно звенящий сенокос,
И запах трав, таинственный и острый,
В дыханье чудится твоих волос.
Скользят лучи, нет не лучи, а руки.
Касаются в спокойной ласке лба,
И гаснут дни, недели затхлой скуки,
Постыдная, безлюбая гульба.
В полудремоте трепетны и глухи,
Как ветерки в овсах, шуршат слова.
В печи кружатся огненные мухи
И расцветают пламенем дрова.