Путь усталости - страница 8
Не ищет новых стран конквистадор.
Борясь и падая, ты рвался к славе,
Карабкаясь на баррикады лет —
К любовнице коварной и лукавой,
Раз обольстившей и сказавшей нет.
И в час, когда несбывшейся надеждой
В окне больницы день последний гас,
Доверчиво и ласково, как прежде,
Ты звал ее в последний раз.
Пускай смешной всегда казалась многим
Твоих фантазий и восторгов нить,
Путь не умел ты подводить итоги,
Но как умел ты в жизни все любить.
ПАМЯТИ ПЕТРА БЕРНГАРДОВИЧА СТРУВЕ[23]
Ты в памяти моей таким остался,
Завернутым в шотландский старый плед,
Когда твой голос гордо возвышался
Над грохотом бессмысленным побед.
Стальная двигалась на Русь лавина,
А ей навстречу русский плыл мороз.
Меня, из оснеженного Берлина,
Принес заледенелый паровоз;
И город юности, почти забытый,
Под саваном рождественских снегов,
Меня встречал поруганным, разбитым,
Придавленным под каблуком врагов;
Но в холоде нетопленной квартиры,
В тот страшный год бесчисленных могил,
Ты так высоко говорил о мире,
Так вдохновенно Божий мир любил.
И стало мне невыносимо стыдно
За мой костюм, за мой «приличный вид»,
Но стало в этот вечер очевидно,
Что враг моей страны не победит.
Благодарю тебя, Великий Старец,
За эту и за много прежних встреч,
От юности до старости скиталец,
Всегда несущий вышней правды меч.
ПАРАЛИЗОВАННОМУ ДРУГУ
Борису Ивашенцову[24]
Мне стыдно, друг мой, приходить к тебе,
Мне стыдно потому, что я здоровый,
А на тебе тяжелые оковы
Болезненной покорности судьбе —
И неподвижности. В твоем окне,
Как в сумрачном мелькании экрана,
Проходит жизнь, которую так рано
Ты видеть принужден уже извне.
Тебе наскучила сочувствий ложь,
Знакомых вид — всегда такой печальный,
И тихий марш, как будто погребальный,
Что по стеклу выстукивает дождь.
1940
ПАРИЖ[25]
Ирине Кнорринг и Юрию Бек-Софиеву
Ты не стареешь вместе с нами,
Неувядающий Париж,
Над промелькнувшими веками
Ты вечным призраком паришь.
Не в взметах ярмарочной пыли,
В безликой городской толпе,
Не там, где лак автомобилей
И блеск витрин «Rue de la Paix»,
А там, у вянущих каштанов,
Там, в садике «Musee Cuny»,
Где струйка сонная фонтана
Воркует в кружевной тени.
Где гнутся спины контрафоров,
С реки подперши «Notre Dame»,
В прохладе сумрачных соборов —
Душа Парижа только там.
Боюсь таинственного плена,
Боюсь и от него бегу,
Но все же образ совершенный
В воспоминаньях сберегу.
Стара о блудном сыне повесть
И не один промчится год,
Пока запыхавшийся поезд
Влетит под запотелый свод.
И из вагона выйдет некто,
Сутуля стариковский стан,
И тихо побредет проспектом,
Неся потертый чемодан.
Прозрачна будет неба просинь,
Осенний лист летуч и бур,
Спокойно будет красить осень
Багряной кистью «Luxembourg».
В дешевом, стареньком отеле
Получит комнату, обед,
На узкой холостой постели
Расстелет полотняный плед.
Пойдет бродить к ларькам у Сены,
Гравюры пыльные листать,
У антикваров гобелены,
Не покупая, выбирать.
А ночью «Ординер» попросит,
В углу «Ротонды» сев за стол,
Никто его уже не спросит,
Откуда и зачем пришел?
И этот город безысходный
Тот некто будет, может быть,
Любовью ясной и холодной
Почти как родину любить.
1937
«Все ново, шляпы, платья, лица…»
Все ново, шляпы, платья, лица.
Но всюду кроется обман,
Напрасно в воздухе струится
Весенний, солнечный дурман.
Здесь город, потерявший тело,
Ощерясь ребрами стропил,
В обломках зданий закоптелых
Свою судьбу похоронил.
Здесь запах тленья, запах прели,
Все разливается, гниет!
Здесь страстью смятые постели.
Лишь чувств казенных эшафот!
Здесь замер в жилах жизни трепет,
Здесь улицы — ряды гробов.
И оскорбительна, как в склепе,
Чечетка дамских каблуков.
Мюнхен, 1946.
«Там, где пальмы протянули к небу…»
Там, где пальмы протянули к небу
Руки в апельсиновой заре,
Северная пленница Магреба,
Вишня распустилась в январе.
Ей в саду тропическом не место,
И она печальна и бледна,
Тихо вянет белою невестой,
Тщетно ожидая жениха.
Здесь весной не прилетают птицы,
Не ломают реки талый лед,
Здесь на вешний праздник не кружится
Лентою цветистый хоровод.
Здесь лучей у солнца слишком много,
Слишком много сини в небесах,
И родного, ласкового Бога
Не заметит призрачный Аллах.
Касабланка, 1948.
НЕМЦАМ
Я ненавижу вас, рабы войны,
За то, что тысячи прошедши километров,