Путевые впечатления. В Швейцарии (Часть вторая) - страница 12

Три дня спустя его известили, что лучники арестовали человека, отказавшегося обнажить голову перед гербом герцогов Австрийских. Гесслер немедленно вскочил в седло и в сопровождении своей стражи поскакал в Альтдорф. Виновный был привязан к тому самому шесту, на конце которого висела шляпа наместника, и, насколько можно было судить по его камзолу из зеленого базельского сукна и по его шляпе, украшенной орлиным пером, это был охотник-горец. Остановившись напротив задержанного, Гесслер велел развязать его. Когда это приказание было исполнено, охотник, прекрасно понимавший, что никто не собирается возвращать ему свободу, расправил руки и с простодушным спокойствием, которое нельзя было счесть ни слабостью, ни высокомерием, посмотрел на наместника.

— Правда ли, — спросил его Гесслер, — что ты отказался кланяться шляпе?

— Да, ваша светлость.

— Но почему?

— Наши отцы учили нас, что следует обнажать голову лишь перед Господом, стариками и императором.

— Но этот герб представляет Империю.

— Вы ошибаетесь, ваша светлость: это герб графов Габсбургов и герцогов Австрийских. Установите его на площадях Люцерна, Фрибура, Цуга, Бьена и Гларуса, которые принадлежат им, и я уверен, что тамошние жители воздадут ему должные почести; но мы, кому император Рудольф даровал исключительное право самим назначать наших судей, жить по собственным законам и подчиняться только власти Империи, обязаны с уважением относиться ко всем гербам и коронам, но с почтением — только к короне и гербу императора.

— Но император Альбрехт, вступив на трон Империи, не подтвердил этих вольностей, дарованных вам его отцом.

— Он совершил ошибку, ваша светлость, и как раз поэтому кантоны Ури, Швиц и Унтервальден заключили теперь между собой клятвенный союз и обязались вместе защищать против всех и вся свои жизни, свои семьи и свое добро, а также помогать друг другу советом и оружием.

— И ты полагаешь, что они сдержат клятву? — усмехнувшись, спросил Гесслер.

— Я уверен в этом, — спокойно ответил охотник.

— И что горожане скорее умрут, чем нарушат данное слово?

— Все до одного.

— Ну что ж, на это стоит посмотреть.

— Послушайте, ваша светлость, — продолжал охотник, — императору следовало бы поостеречься; он не слишком удачлив в подобных походах: вспомните осаду Берна, когда было захвачен его императорский стяг; вспомните Цюрих, в который он так и не отважился войти, хотя все городские ворота были открыты; и ведь в этих двух случаях речь шла не о свободе, а лишь о спорных границах. Я знаю, что он отомстил за эти две неудачи, захватив Гларус, но Гларус был слаб, и его жителей удалось застать врасплох, они даже не оборонялись, тогда как мы, конфедераты, предупреждены и вооружены.

— Но где ты смог изучить законы и историю, ведь, судя по твоему наряду, ты простой охотник?

— Я знаю наши законы, поскольку это главное, что наши отцы учат нас уважать и защищать; я знаю историю, потому что я в некотором роде писец, ибо воспитывался в монастыре Айнзидельн, и это помогло мне получить место сборщика податей в монастыре Фраумюнстер в Цюрихе. Что же касается охоты, то она для меня не ремесло, а развлечение, как для всякого свободного человека.

— А как тебя зовут?

— Вильгельм — имя, данное мне при крещении, Телль — имя, унаследованное мною от предков.

— А! — радостно вскричал Гесслер. — Не ты ли во время последнего урагана пришел на помощь Конраду фон Баумгартену и его жене?

— Я перевез в своей лодке молодого мужчину и молодую женщину, за которыми гнались преследователи, но я не спрашивал их имен.

— А не о тебе ли идет слава, как о самом метком стрелке во всей Гельвеции?

— Он с пятидесяти шагов собьет яблоко с головы собственного сына, — произнес кто-то из толпы.

— Да простит Господь эти слова тому, кто их произнес! — воскликнул Вильгельм. — Но я уверен, что они не могли выйти из уст того, кому Господь даровал самому стать отцом.

— Так, значит, у тебя есть дети? — спросил Гесслер.

— Четверо: три мальчика и одна девочка. Господь благословил мой дом.

— А кого из них ты любишь больше всего?

— Я люблю их всех одинаково.

— Но разве ты не испытываешь к одному из них более нежного чувства?