«Пятьсот-веселый» - страница 26

— Остановка? — забеспокоился я.

— Навроде, — ответил кондуктор, высовываясь с площадки и заглядывая вперед. — Красный семафор горит. Опять эшелон пропущать будем. Разъезд это.

— Тогда я побежал! — Не дожидаясь полной остановки поезда, я спрыгнул с кондукторской площадки.

Кондуктор что-то кричал мне вслед, но я не слушал. Я бежал к своей теплушке и молил машиниста не трогаться с места. Мне надо было пробежать вагонов шесть, и я торопился изо всех сил. Бежать в пимах было тяжело, высокие голяшки пимов перекрывали колени, и я бежал, не сгибая ног, как на протезах.

Но вот наконец и моя теплушка, куцый вагончик посреди состава, самый маленький во всем эшелоне. Я забарабанил в дверь.

— Кто? — послышался испуганный вопрос из-за двери, и этот слабенький, еле пробивающийся сквозь дощатые стены дрожащий голосок радостной болью отозвался в моем сердце.

— Я! Катя, это я! — заорал я во всю глотку. — Открывай быстрей! Это я, Катя!

— Счас, счас! — донесло торопливый ответ.

Она, наверное, не могла справиться с засовом. Я от нетерпения перебирал ногами и все поглядывал вперед — не зажегся ли там зеленый огонь, не поднял ли в небо свою руку семафор, давая свободный путь нашему «пятьсот-веселому».

Наконец Катя справилась с засовом, и мы вместе — она с той стороны, я с этой — отодвинули визжащую примерзлую дверь. Я побыстрее полез в вагон. Пимы не гнулись в коленях, я соскальзывал с обледенелой подножки, а на соседнем пути, за теплушкой, уже грохотали колеса — на полном ходу проносился какой-то эшелон. Вот-вот мог тронуться и наш поезд, я торопился, но эти проклятые пимы не давали взобраться в вагон. Катя тащила меня за шиворот шинели и тоже мешала мне.

У меня екнуло сердце, когда я услышал скрип колес нашего вагона.

— Тяни! — заорал я. — Оборвусь!

Катя тянула меня, и я слышал, как трещит ворот шинели. Чего она, дура, за плечи-то не тащит!

Эшелон наш вдруг рванул с места и припустил, как собака за зайцем. Я висел животом на краю вагона, и ветер относил мои ноги вбок. Я судорожно шарил руками вокруг и не находил, за что бы ухватиться. Под пальцы попадался какой-то мусор и обледенелые доски настила. Катя таском волокла меня в вагон и что-то причитала в голос.

Наконец я кулем свалился на пол вагона. Все! Дома я! Еще малость, и уж точно бы отстал от поезда. В пимах бегать с эшелоном наперегонки — бесполезно.

Катя стояла на коленях передо мною и плакала.

— Живой, миленький мой, живой! — рыдающе повторяла она и с испуганной торопливостью ощупывала меня, будто не верила, что это я и действительно живой. — Господи, как я напугалась! Думала, под колеса тебя затащило. Сердце так и умерло. Ох, страсти нахлебалась — не приведи и басурманину!

Знакомые и такие вдруг ставшие родными глаза ее заплаканно глядели на меня из-под насунутой на лоб шали.

— Господи! — стонала Катя. — Места не могла найти, извелась вся. А ты живой, живо-ой!

Она ткнулась головой мне в грудь, опрокинула меня навзничь. Так, обнявшись, мы и лежали, и она все говорила и говорила что-то сквозь слезы, сбиваясь от торопливости и испуга на шепот. Я дал ей выплакаться, гладил по голове, успокаивал:

— Ну чо ты! Чо! Живой же я.

— Живой, живой, родненький мой!

— Валька как? — спохватился я. — Валька!

— Жив, жив он! — торопливо дышала мне в лицо Катя. Она тоже опомнилась, застыдилась, сконфуженно отпрянула, поправляя сбившуюся на голове шаль. — Я ему кипятку давала. Только он совсем остыл.

— Кто остыл?! — перепугался я, вскакивая на ноги.

— Кипяток. Дрова все кончились.

«Фу, вот напугала!» Я почему-то подумал про Вальку, когда Катя сказала «остыл».

Я подошел к Вальке. Он лежал, заботливо укрытый, и в темноте, тускло подсвеченной фонарем, размытым пятном белело его неподвижное лицо.

— У меня самогон есть, — объявил я, вытащил из кармана фляжку, присунул ее к Валькиным губам. — На, глотни.

Валька не отозвался.

— Валька! Валька! — испуганно затряс я его за плечи.

Он медленно открыл глаза, пусто смотрел куда-то мимо меня. Даже не удивился, что я здесь, перед ним.

— На вот, глотни, — совал я к его губам фляжку. — Пей!

Он расклеил черные губы, слабо шевельнул ртом, подчиняясь моему приказу, и давился комком жидкости, не мог проглотить, самогон вылизался изо рта темной струйкой. Это меня пугало, мне казалось, что у Вальки горлом идет кровь.