«Пятьсот-веселый» - страница 7

Я рвал рукавицы о заледенелую корку снега, настывшую на шпале, и выкрикивал, подбадривая себя:

Рукавицу с левой руки я потерял, затоптал в сугроб, и сколько ни искал в голубоватом от лунного света снежном песке, найти не мог. «Черт с ней!» — храбро подумал я и опять принялся за работу.

Шпала постепенно подавалась — все же раскачал я ее.

Отец мой командовал эскадроном в гражданскую. Любил вспоминать, как, выхватив саблю из ножен, мчался в атаку, как отступали белоказаки. Так неужели я не осилю эту шпалу!

И я одолел ее.

Упал вместе с ней в сугроб, ухнул в топкое снежное крошево. Радостью зашлось сердце — теперь-то я натоплю вагон, будет как в бане. Просмоленная шпала загудит в «буржуйке»! О-о, сколько понарублю я дров! Буду калить печку до малинового цвета. Вскипячу кипятку, буду отпаивать и отогревать Вальку. Просушу носки и ледяные свои ботинки, доверху набитые снегом.

Волоком потащил я шпалу к вагону. Она оказалась такой тяжелой, так чугунно обрывала руки, так вдавливала меня в снежную топь, что продвигался я по вязкому броду еле-еле. Никак не ожидал, что тащить ее будет труднее, чем отрывать от штабеля. Напрягая силы, тащил ее, проклятую, отступая от штабеля задом.

Я так был занят борьбой со шпалой, что не сразу заметил, как тронулся поезд. Морозно заскрипели колеса по стылым рельсам, и меня будто варом обварило. Какое-то мгновение стоял я столбом и завороженно глядел, как тихо, точно во сне, ползет мимо меня мой вагон.

Бросив шпалу, я побежал к теплушке, но меня будто стреножили, я топтался на месте, тонул в сугробе, а вагон плыл мимо, зияя черным дверным провалом, где над остывшей железной «буржуйкой» слабым желтым глазком маячил фонарь.

Я сразу же запыхался.

Стараясь высвободиться из сугроба, я еще больше увязал в снежной трясине, и сердце пудовым молотом бухало где-то в горле, не давая дышать.

Когда, облитый потом, загнанно дыша, я все же выбился на обледенелые шпалы железнодорожного полотна, черный проем двери с тусклой каплей слабо горевшего фонаря сместился далеко вперед.

Я кинулся догонять железную гнутую подножку вагона, бежал, то стуча ботинками по скользким шпалам, то глухо вяз в снежных наметах, а рядом все чаще и чаще грохотали на стыках колеса — поезд набирал скорость. Снежное крошево, поднятое эшелоном, будто дробью, хлестало в лицо, слепило глаза, забивало дыхание, и грохот колес становился все страшнее.

Я был в отчаянии. И думал только об одном — догнать подножку, догнать и вскочить на нее. О том, что могу поскользнуться и угодить под вагон, мне не приходило в голову. Лишь бы ухватиться за подножку! Я тянулся к ней рукой и не мог дотянуться.

Я безнадежно отставал.

Что-то с силой толкнуло меня в плечо, развернуло, и я, чудом удержавшись на ногах и еще не сознавая, что делаю, схватился за железную скобу, проплывающую мимо носа. Это были скобы, ведущие на крышу. Собравшись в комок, я сделал прыжок вверх и прилип к этой лестнице на стене вагона — грохот колес был уже внизу, под ногами, и на миг пришло облегчение. Но радость была недолгой. Я понял, что меня просто стащит ветром с этой лестницы. Я стоял на нижней скобе и держался руками за верхнюю, а встречный ветер рвал полы шинели, спихивал вниз — поезд уже летел во весь мах.

Выход был один — лезть на крышу. И я полез.

На крыше ветер наотмашь ударил в лицо. Я плашмя прижался к ребристому железу и молил бога, чтобы не сдуло. Поезд черной змеей извивался по тускло-синему снегу, вламывался в ночную стынь. Мне почему-то казалось, что я проваливаюсь вместе с ним куда-то в пропасть, в тартарары. Может, это был просто уклон дороги?

Ветер срывал меня с крыши, гулко громыхающей полуоторванным жестяным листом. Долго так не продержаться: меня сдует, а если и не сдует, то просто околею тут, в сосульку превращусь. Надо было что-то делать, но что — я не знал.

И все же мою круглую стриженую голову осенила мысль. Бабка моя в насмешку говаривала: «Нужда заставит шанежки есть». Я понял, какая «шанежка» мне досталась: надо доползти по крыше до открытой двери и попробовать спуститься в вагон.