Рабочий - страница 4

— Ага! За пьяную драку! — Настюха не робела, отвечала ровно, но не как на допросе, а, словно в ресторан зашла по случаю получки.

— Во как! — Лёха прикурил от папироски следующую, но Настюхе не предложил: захочет баба — сама попросит закурить, или она только свои смолит, как паровоз братьев Черепановых.

Настюха докурила, выбросила чинарик, но не уходила из курилки — привольно ей здесь, не то, что в тюремном бараке, похожем на просроченную колбасу.

Распирало девушку, разговора хотела, потому что разговор новый, вольный, словно ветер в Караганде.

— Ко мне вертухай на киче клеился, немолодой, но и не старый, пень-пнем! — Настюха смотрела на левое плечо Лёхи, будто черта на нём искала. Голос у девушки молодой, но с хрипотцой, что так модно в ресторанах Праги: — Я ему не дала — нафига мне он сдался, с коростой под носом и деревенскими манерами старого петуха.

Я артисткой стану, знаменитой, звездой, а вертухай — кто, он, вша поднарная?

Обезьяна он — нищая без перспектив, без продюсерского таланта, без связей в столице, где каждый шаг отслеживается видеокамерами и шпионами грузинских барсеточников.

Вертухай бесплатно бабу захотел, денег ему жаль на бухло и на кабак, а тут — женщины под боком, в ватниках и сапогах, словно мы не бабы, а — кони, ну, которые в сапогах кони.

Если бы мне кум своё покровительство предложил, старый импотент, то куму я бы не отказала, под кума бы легла, потому что у него и связи, и положение, и карцеры с холодными стенами.

Свою бабу, жену, кум в карцер не бросит, и лохмачам не отдаст на растерзание, а чужую бабу — нате, пожалуйста, наше вам с кисточкой, папуас.

Интересный мужчина кум, а вертухай — чмо поганое, даже ухаживать не научился, сразу в койку баб тянет, словно на рыбалку вышел.

Я ему отвечаю отказом, но лицо глиной и сажей не намазывала — так намазывали белорусские девки перед приходом немцев, боялись, что немцы снасильничают.

«Петя, Петенька, ты наш, — я на всякий случай вертухая потрепала по подбородку — вдруг, выстрелит в меня из ревности, — Ты, разумеется, всех баб на зоне своими считаешь — так цыплят считают на птицефабрике.

Впрочем, на пику я не лезу, а ты не знаешь всей сущность моего дела, словно три года в школу ходил, а потом гусей пас.

Я не виню тебя в умышленном насилии над личностью, и никогда не обвиню, но мне не по понятиям под тебя ложиться — так Королева не ляжет с конюхом.

После тюрьмы я стану певицей; завод — взлётная площадка для певиц, потому что после смены — кабак, а в кабаке богатые дядьки-покровители, всем девушкам деньги дают на раскрутку голоса.

Я — звезда эстрады: цветы, поклонники, Максим Галкин, «Мерседес» эска правительственного класса — в нем премьер-министр ездит, как на дородном жеребце.

Я на сцене, а тут приходит мне малява с предъявой, или просто — дурное письмо, что я на зоне с вертухаем спала, с нищим, дурным, бесперспективным, как пересохшая река в Ашхабаде.

Мои акции на эстраде сразу упадут, как падает у импотента.

Вольно, если я сама на себя тебя напустила, и не в обиде, как обиженный петух.

Например, выпила водки, запила чифирем и легла под тебя по недоразумению, в недосмотре — так делопроизводитель обвиняет себя в нерасторопности и неумении перекладывать бумаги с одного конца стола на другой.

По своей воле — не вышло бы между нами распри, черная кошка не пробежала бы и даже без ссоры, во взаимном согласии, без оскорблений и уязвленного самолюбия молодой перспективной певицы, что не носит нижнего белья.

Я, может быть, и внимания не обратила на твои дурные манеры, но как подумаю о будущем на эстраде, так у меня матка ниже колена опускается, словно я гирю в себя засунула.

Мнительность и моя неправда здесь ни при чем, хотя ты в досаде, оскорбленный моими грубостями и отказом, не упустил бы случая и начал бы надо мной дело по строганию бревна.

Все это покажется посторонним бабам в бараке не совсем благородным — так кошка ощипывает курицу.

От меня ты подцепил бы дурную болезнь, хотя я прошла медосмотр, но на зоне, когда девушка спит с другой девушкой — всякие микробы между нами пробегают на зеленый свет.