Ранние новеллы [Frühe Erzählungen] - страница 43
Может ли вообще двадцатисемилетний человек всерьез верить в окончательную неизменность своего положения, пусть эта неизменность лишь вероятна? Птичий щебет, крошечный фрагмент небесной лазури, обрывки какого-нибудь расплывчатого сна — все сгодится, чтобы излить в сердце внезапные потоки смутной надежды и наполнить его большим непредвиденным счастьем… Я брел изо дня в день — созерцательно, бесцельно, сосредоточившись на какой-либо мелкой надежде — даже если речь шла всего-навсего о дне выхода в свет интересного журнала, — на энергичном убеждении быть счастливым и время от времени несколько утомляясь одиночеством.
Право, не так уж редко выпадали часы, когда меня охватывало неудовольствие от нехватки общения с людьми, — ибо нужно ли объяснять эту нехватку? У меня не было никаких связей с хорошим обществом, а также с первыми и вторыми кругами города; дабы влиться в ряды золотой молодежи в качестве fetard'a[16], мне, ей-богу, просто не хватало денег, а с другой стороны — богема? Но я получил хорошее воспитание, ношу чистое белье и приличный костюм, у меня нет ни малейшего желания за липким от абсента столом вести с неряшливыми юношами анархистские разговоры. Одним словом, не находилось ни одного четко очерченного общественного крута, куда я мог бы влиться естественно, а знакомства, которые тем или иным образом завязывались сами по себе, являлись редкими, поверхностными и прохладными, — честно признаюсь, по моей вине, поскольку я и тогда вел себя сдержанно, с чувством неуверенности и неприятным сознанием, что даже какому-нибудь опустившемуся художнику не смогу коротко, ясно, с последующим признанием с его стороны объяснить, кто я и что.
Впрочем, я ведь порвал с «обществом», отказался от него, решив стать свободным, никак не служить ему, идти своим путем, и если уж мне для счастья нужны были «люди», то пришлось бы спросить себя: а в таком случае не был бы я сейчас занят обогащением на общее благо в ипостаси крупного дельца, повсеместно вызывая зависть и уважение?
Тем временем… тем временем! Вышло так, что философское уединение стало раздражать меня в слишком высокой степени и в конечном счете никак не хотело согласовываться с моим представлением о «счастье», с сознанием, с убеждением быть счастливым, потрясти которое — какие сомнения! — было просто-напросто невозможно. Не быть счастливым, быть несчастным — да разве это вообще мыслимо? Немыслимо. И вопрос не вставал до тех пор, пока снова не наступали часы, когда сидение у окна, замкнутость, обособленность переставали казаться мне чем-то естественным, а начинали казаться чем-то совсем неестественным и доводили до ужасающей мрачности.
«Мрачность» — это ли свойство счастливого человека? Я вспоминал о жизни дома в узком кругу, где вращался, самодовольно осознавая свои гениально-художественные задатки — общительный, обаятельный, с глазами, полными веселости, насмешки и благожелательной ко всем снисходительности, по всеобщему мнению, странноватый, но тем не менее всеми любимый. Тогда я все же был счастлив, хоть и приходилось работать на крупном лесоторговом предприятии господина Шлифогта, а теперь? А теперь?..
Но выходила крайне интересная книга, новый французский роман; я позволял себе приобрести его с намерением неторопливо, уютно насладиться в кресле. Еще триста страниц, полные вкуса, остроумия, изысканного художества! Ах, я устроил свою жизнь к полному своему удовольствию! Разве я не счастлив? Смешно даже спрашивать, просто смешно, вот и все…
Вот и еще день кончился, день, который, слава Богу, нельзя упрекнуть в отсутствии содержания; наступил вечер, шторы на окнах задернуты, на письменном столе горит лампа, уже почти полночь. Можно пойти спать, но ты, развалившись в кресле и положив руки на колени, упорно продолжаешь сидеть, смотреть в потолок и, полностью отдаваясь этому занятию, следить за тем, как тебя буравит и пожирает какая-то неопределенная боль, которую не удается отогнать.
Всего пару часов назад я находился под воздействием большого произведения искусства, одного из тех жутких, жестоких творений, которые с порочной напыщенностью отъявленно гениального дилетантизма сотрясают, оглушают, истязают, дают блаженство, повергают в прах… Нервы еще дрожат, фантазия взбаламучена, волнами во мне плавно вздымаются странные ощущения — тоски, религиозного рвения, триумфа, мистического мира, — и появляется потребность, все подстегивающая их, желающая их выстегнуть, потребность выразить эти ощущения, поделиться ими, показать, что-нибудь из них сделать…