Ранние новеллы [Frühe Erzählungen] - страница 45
Такой неожиданный, примечательный день выдался месяца четыре тому назад — сейчас у нас начало февраля, — и в этот день я увидел нечто удивительной прелести. Я вышел до девяти и, исполненный легкого, радостного настроя на перемены, изумление и счастье, взял курс на холм Жаворонков. Я поднялся справа и прошел вдоль хребта, не отклоняясь от края главной эспланады, низенькой каменной рампы, чтобы в продолжение всего пути, занимающего около получаса, беспрепятственно видеть ступенчато спускающийся город и панораму реки, излучины которой блестели на солнце, а за ними в солнечной дымке растворялся холмистый зеленый ландшафт.
Наверху еще почти никого не было. Одиноко стояли скамейки за дорожкой, то и дело из-за деревьев, мерцая на солнце белизной, выглядывала какая-нибудь статуя, хоть время от времени на нее плавно падал увядший лист. Тишину, к которой я прислушивался при ходьбе, устремив взгляд в сторону, на светлую панораму, ничто не нарушало до самого края холма, пока дорожка между старыми каштанами не начала уходить вниз. Но тут позади послышался быстро приближающийся стук лошадиных копыт и хруст гравия под колесами экипажа, которому где-то посередине спуска мне пришлось уступить дорогу. Я отошел в сторонку и остановился.
То была маленькая, совсем легкая двухколесная охотничья коляска, запряженная двумя крупными, лоснящимися, энергично фыркающими гнедыми. Поводья держала молодая дама лет девятнадцати-двадцати, возле которой сидел пожилой господин внушительной, благородной наружности с седыми, зачесанными вверх усами a la russe[17] и густыми седыми бровями. Слуга в простой черно-серебристой ливрее декорировал собою заднее сиденье.
В начале спуска лошади перешли на шаг, так как одна из них вроде бы занервничала и забеспокоилась. Она сдвинулась влево в дышле, пригнула голову к груди и переставляла стройные ноги, так дрожа, так сопротивляясь, что пожилой господин, несколько встревожившись, наклонился, дабы элегантной левой рукой в перчатке помочь молодой даме натянуть поводья. Управление коляской, судя по всему, было поручено ей на время и полушутя, по крайней мере она правила как-то по-детски важно и вместе с тем неопытно. Строго, строптиво она слегка повела головой, пытаясь успокоить боязливое, упирающееся животное.
Девушка была стройной шатенкой. Волосы, которые повыше затылка были стянуты в тугой узел, а на лбу и висках лежали легко, свободно, так что виднелись отдельные светло-каштановые пряди, покрывала круглая темная соломенная шляпка, украшенная лишь тонким плетением из лент. Одета она была в короткий темно-синий жакет и простого покроя юбку из светло-серой ткани.
На овальном, утонченных линий нежно-смуглом лице, свежо порозовевшем на утреннем воздухе, самым привлекательным, без сомнения, являлись глаза: пара узких, удлиненного разреза глаз — тоненький ободок радужки сверкал чернотой, — а над ними удивительно равномерными дугами выгнулись будто пером выписанные брови. Нос, пожалуй, был немного длинен, а губам, хоть четким и изящным, полагалось бы быть потоньше. Сейчас, однако, им придавали очарования мерцающие белизной, чуть разреженные зубы, которыми девушка, силясь справиться с лошадью, энергично зажала нижнюю губу, почти по-детски выдвинув круглый подбородок.
Было бы неверно утверждать, что лицо это отличалось яркой, восхитительной красотой. Оно обладало привлекательностью молодости и радостной свежести, и привлекательность эту словно разглаживала, утишала, облагораживала состоятельная беспечность, прекрасное воспитание и холеная роскошь; представлялось несомненным, что узкие блестящие глаза, пока еще с избалованной досадой смотревшие на упирающуюся лошадь, в следующую минуту снова примут выражение уверенного, само собою разумеющегося счастья. Широкие, взбитые у плеч рукава жакета плотно обхватили запястья, и ничего я не видел более прелестного, изысканно-элегантного, чем эти тонкие, матово-белые руки без перчаток, державшие поводья!
Я стоял на дороге, по мне не скользнул ничей взгляд, коляска проехала мимо, и, когда снова набрала скорость и быстро исчезла, я медленно двинулся дальше. Во мне затрепетали радость и восхищение, но в то же время всплыла какая-то странная острая боль, терпкое, тоскливое чувство — зависти? любви? — не смею договорить — презрения к себе?