Ранние новеллы [Frühe Erzählungen] - страница 49

Да, все дело в тщеславии! Разве еще отец не называл меня паяцем?

Ах, я был не вправе — я как никто другой — отстраняться, игнорировать «общество», это я-то, такой тщеславный, чтобы вынести его презрение и равнодушие, чтобы обойтись без его рукоплесканий! Но ведь речь идет не о праве? Ведь речь идет о необходимости? И мое ни к чему не годное паясничество не пришлось бы ни для какого социального положения? И теперь из-за этого паясничества мне, как ни крути, придется погибнуть.

Знаю, равнодушие было бы своего рода счастьем… Но я не в силах быть равнодушным к себе, не в силах смотреть на себя иными глазами, кроме как глазами «людей», и от стыда гибну — совершенно невинный… Неужели стыд всегда есть лишь загноившееся тщеславие?

Существует только одно несчастье: утратить приязнь к себе. Перестать себе нравиться, вот оно, несчастье — ах, я всегда так явственно это ощущал! Все остальное — игра и обогащение жизни, при любом другом страдании можно превосходно любоваться собой, так бесподобно смотреться. Жалкий, отвратительный вид придают тебе только разлад с собой, стыд в страдании, потуги тщеславия…

Объявился старый знакомый, господин по имени Шиллинг, с которым мы некогда совместно служили обществу на крупной лесоторговой фирме господина Шлифогта. Он вел дела с городом и заехал ко мне — «скептический индивид», руки в карманах брюк, пенсне в черной оправе и реалистически терпеливое пожимание плечами. Он приехал вечером и сообщил:

— Я здесь на несколько дней.

Мы пошли в винную.

Шиллинг говорил со мной, будто я еще был тем самодовольным счастливцем, каким он меня знал, и, искренне полагая, что просто делится со мной своим радостным мнением, сказал:

— Честное слово, славную жизнь ты себе устроил, малыш! Независим, да что там, свободен! Черт подери, ей-богу, ты прав! Живем-то всего один раз, правда? Вообще-то что человеку до всего остального? Должен сказать, ты из нас двоих оказался умнее. Впрочем, ты всегда был гениален…

И он, как прежде, начал изо всех сил нахваливать меня, говорить любезности, не подозревая, что я обмирал от страха не понравиться.

Я отчаянно силился отстоять то место, что занимал в его глазах, силился казаться, как прежде, на высоте, казаться счастливым и самодовольным — тщетно! Не было стержня, никакого куража, никакого самообладания, я говорил с ним, полный тусклого смущения и сгорбившейся неуверенности, — и Шиллинг уловил это с невероятной быстротой! Было ужасно видеть, как он, в общем, готовый признать старого товарища счастливым, незаурядным человеком, начал меня понимать, смотреть с изумлением, набирать все больше прохладцы, высокомерия, нетерпения, как в нем появилось отвращение, и в конце концов презрение ко мне сквозило уже в каждой его гримасе. Он рано ушел, а на следующий день несколько беглых строк уведомили меня, что ему все-таки пришлось уехать.

Дело заключается в том, что все слишком усердно заняты собой, чтобы составить серьезное мнение о других; люди с пассивной готовностью принимают ту степень уважения, которую ты уверенно выказываешь самому себе. Будь каким хочешь, живи как хочешь, но демонстрируй дерзкую победительность, никаких стыдливых сомнений, и ни у кого не достанет нравственной твердости презирать тебя. В противном случае, если утратится согласие с собой, уйдет самодовольство, проявится презрение к себе, все в мгновение ока сочтут, что ты прав. Что до меня, со мной покончено…

Я заканчиваю, отбрасываю перо — полный отвращения, полный отвращения! Положить всему конец — но для «паяца» не будет ли это чуть не геройством? Боюсь, получится так, что я стану дальше жить, дальше есть, спать, немножко чем-то заниматься и потихоньку отупленно привыкать быть «несчастным и жалким».

Боже мой, кто бы подумал, кто бы мог подумать, какое это проклятие, какое несчастье — родиться «паяцем»!..

Перевод Е. Шукшиной

Одна из улиц, довольно круто поднимающихся от набережной к центру города, носит название Серой. Примерно посередине, по правую руку, если идти от реки, стоит дом номер 47, узкое, мрачного цвета здание, ничем не отличающееся от соседей. На нижнем этаже находится лавка, где в числе прочего можно приобрести резиновые калоши и касторку. Миновав входную площадку, откуда виден двор, где беснуются кошки, по узкой, вытоптанной деревянной лестнице, на которой пахнет невыразимой затхлостью и бедностью, можно подняться на верхние этажи. На втором слева живет столяр, справа — акушерка. На третьем слева — сапожник, справа — дама, которая, едва заслышав шаги на лестнице, начинает петь. На четвертом по левую руку квартира пустует, а справа живет человек по фамилии Миндерникель, которого к тому же зовут Тобиасом. Про этого человека существует история, которую нужно рассказать, поскольку она загадочна и сверх всякой меры постыдна.