Ранние новеллы [Frühe Erzählungen] - страница 52

— Еще! — сказал Тобиас. — Исав!

Но Исав отвернулся и не двинулся с места.

— Исав! — повелительно повысил голос Тобиас. — Ты должен подойти, хоть и устал!

Но Исав, положив голову на лапы, вовсе не собирался никуда подходить.

— Послушай, — сказал Тобиас, и в тоне его прозвучала тихая, страшная угроза, — иди сюда, или ты узнаешь, что глупо меня злить!

Только пес лишь чуть повел хвостом.

Тогда Миндерникеля охватил несоразмерный, безмерный, безумный гнев. Он схватил черную трость, поднял Исава за шкирку и стал бить повизгивающее животное, вне себя от закипевшего бешенства, страшно шипя и то и дело повторяя:

— Ну что, будешь слушаться? Попробуй только еще меня не послушаться!

Наконец отбросил трость, опустил поскуливающую собаку на пол и, заложив руки за спину, принялся, глубоко дыша, длинными шагами выхаживать перед ним взад-вперед, бросая на Исава гордые, гневные взгляды. Совершив этот променад, он остановился перед щенком, который лежал на спине и умоляюще водил по воздуху передними лапами, скрестил руки на груди и заговорил с ужасающим холодом и твердостью во взгляде и голосе, подобно Наполеону, идущему к войску, что потеряло в сражении знамя:

— Как ты себя ведешь, позволь спросить?

И пес, счастливый уже оттого, что к нему подошли, подполз поближе, начал ластиться к ноге хозяина, просительно устремив на него блестящие глаза.

Тобиас довольно долго рассматривал униженное существо молча, сверху вниз, затем, однако, почувствовав у ноги трогательное тепло его тела, поднял Исава.

— Ладно, пожалею тебя, — сказал он.

Но когда добрый зверь принялся лизать ему лицо, настроение Миндерникеля внезапно дало крен в сторону полной растроганности и печали. Болезненно-любовно он прижал к себе собаку, глаза его наполнились слезами, и, не закончив фразы, он несколько раз глухо повторил:

— Понимаешь, ты у меня один-единственный… один-единственный…

Затем бережно уложил Исава на диван, уселся рядом, оперся подбородком об руку и устремил на него нежный, умиротворенный взгляд.

Теперь Тобиас Миндерникель еще реже выходил из дома, так как не имел желания показываться с Исавом на людях. Все внимание он посвящал собаке, да что там, с утра до вечера только и делал, что кормил ее, протирал глаза, отдавал приказы, ругал и самым человеческим образом разговаривал. Правда, Исав не всегда вел себя к его удовольствию. Когда пес лежал возле хозяина на диване, глядя на него меланхоличным, сонным от недостатка воздуха взглядом, Тобиас бывал удовлетворен всецело, он принимал умиротворенную, самодовольную позу, сочувственно гладил Исава по спине и говорил:

— Ну, что ты на меня смотришь с таким страданием, мой бедный друг? Да-да, мир печален, вот и ты это понимаешь, хоть и молод…

Когда же зверь, ополоумев от желания поиграть и поохотиться, носился по комнате, возился с тапком, запрыгивал на стулья, с невероятной резвостью кувыркался, Тобиас беспомощным, неодобрительным, неуверенным взглядом, с уродливой, раздосадованной улыбкой, с расстояния следил за его движениями, наконец резко подзывал и выговаривал:

— Будет шалить. Чего ты разбуянился?

Один раз случилось даже так, что Исав исчез и, сбежав вниз по лестнице, выскочил на улицу, где тут же принялся гоняться за кошкой, подъедать конский навоз и вне себя от счастья скакать за детьми. Когда же под рукоплескания и смех половины улицы с искаженным от боли лицом появился Тобиас, произошло печальное, а именно: пес длинными прыжками удрал от хозяина… В тот день Тобиас бил его долго, ожесточенно.

Как-то — Исав был у него уже несколько недель — Тобиас, чтобы накормить щенка, достал из ящика комода буханку хлеба и большим ножом с костяной ручкой, которым обычно пользовался для этих целей, пригнувшись, начал нарезать кусочки прямо на пол. Но пес, обезумев от голода и резвости, очертя голову запрыгнул на него, напоролся правым плечом на неловко выставленный нож и вот уже, извиваясь и обливаясь кровью, лежал на полу.

Испуганный Тобиас отбросил все и склонился над раненым, но вдруг выражение его лица изменилось, ей-богу, в нем тускло блеснуло облегчение и счастье. Он осторожно перенес поскуливающего щенка на диван, и с преданностью, какую невозможно себе вообразить, принялся ухаживать за больным. Он не отходил от него целый день, ночью взял к себе в постель, мыл, перевязывал, утешал, с неослабевающей радостью и заботой сочувствовал.