Ранние новеллы [Frühe Erzählungen] - страница 53

— Очень больно? — спрашивал он. — Да, да, ты жестоко страдаешь, мой бедный пес! Ну, успокойся, нужно потерпеть…

Лицо его при произнесении этих слов было спокойно, печально, счастливо.

По мере того, однако, как Исав набирался сил, жизнерадостности, по мере того как выздоравливал, Тобиас становился все беспокойнее и недовольнее. Теперь он почитал достаточным, не заботясь более о ране, выражать жалость к псу лишь словами и поглаживаниями. Но дело явно шло на поправку, у Исава оказалась отменная природа, скоро он уже передвигался по комнате, и в один прекрасный день, вылакав миску молока с белым хлебом, совершенно здоровый, спрыгнул с дивана и принялся с радостным лаем и прежней резвостью носиться по комнатам, тянуть зубами покрывало, гонять картофелину и от переполнявшей его радости кувыркаться.

Тобиас стоял у окна, возле цветочного горшка и, черно и странно выделяясь на фоне серой стены соседнего дома, пальцами длинной, худой руки, торчавшей из обтрепанного рукава, машинально крутил зачесанные низко на виски волосы. Лицо его сделалось бледным и исказилось от горя; косым, смущенным, завистливым, злобным взглядом он неподвижно следил за прыжками Исава. Но вдруг встряхнулся, подошел к собаке, придержал ее и медленно поднял.

— Бедный мой пес… — начал он плаксивым голосом.

Но расшалившийся Исав, совершенно не расположенный к подобному обращению, бойко попытался ухватить зубами руку, которая хотела его погладить, вырвался, спрыгнул на пол, заигрывая, отскочил в сторону, залаял и радостно убежал.

И тут произошло нечто настолько необъяснимое и гнусное, что я отказываюсь рассказывать подробно. Тобиас Миндерникель стоял, опустив руки, немного наклонившись вперед, сжав губы, а глазные яблоки его жутко дрожали в глазницах. Затем, вдруг, как-то безумно подпрыгнув, ухватил щенка, в руке у него блеснул большой сверкающий предмет, и после одного-единственного взмаха — от правого плеча до нижней части груди — пес рухнул на пол, не издав ни звука, просто упал на бок, содрогаясь, весь в крови…

Через несколько секунд собака лежала на диване, а Тобиас стоял перед ней на коленях, прижимал к ране платок и бормотал:

— Бедный мой пес! Бедный мой пес! Как это все печально! Как печальны мы оба! Ты страдаешь? Да-да, знаю, страдаешь… Лежишь тут, такой несчастный! Но я с тобой, с тобой! Я утешу тебя! Мой лучший носовой платок…

Но Исав захрипел. В его потускневшем вопросительном взгляде была одна растерянность, детская невинность и жалоба хозяину, — затем он слегка вытянул лапы и умер.

Тобиас же оставался неподвижен, положив голову на тело Исава и горько плача.

Перевод Е. Шукшиной

Существуют браки, рождение которых не в состоянии вообразить себе самая беллетристически натренированная фантазия. Их следует принимать, как на театре принимаешь авантюрные сочетания противоположностей, например, старости и глупости с красотой и живостью, являющиеся заданной предпосылкой и закладывающие основу для математического построения фарса.

Что до супруги адвоката Якоби, она была молода и красива — женщина необыкновенной привлекательности. Лет, скажем, тридцать назад ее крестили Анной-Маргаретой-Розой-Амалией, но с тех пор, сложив первые буквы, называли не иначе как Амра — именем, своим экзотическим звучанием подходившим к ней, как никакое другое. Ибо хотя темень сильных, мягких волос, которые она носила на левый пробор, зачесывая с узкого лба в обе стороны наискось, была всего лишь коричневой густотой каштанового плода, кожа тем не менее отливала совершенно южной матовой, смуглой желтизной, обтягивая черты, также словно созревшие под южным солнцем и своим вегетативным и индифферентным великолепием наводившие на мысль о какой-нибудь султанше. Этому впечатлению, подтверждаемому каждым ее жадно-ленивым жестом, ничуть не противоречил тот факт, что, по всей вероятности, разум этой женщины был подчинен сердцу. Стоило хоть раз увидеть ее невежественные карие глаза — причем она весьма оригинально четкой горизонталью вдавливала красивые брови в почти трогательно узкий лоб, — и все становилось ясно. Но она, нет, она не была такой уж простушкой, чтобы этого не знать: она просто-напросто предпочитала не выставлять на всеобщее обозрение свои слабые места, редко и мало говоря; а что возразишь против красивой и немногословной женщины. О, слово «простушка», скажем прямо, характеризовало ее менее всего. Взгляд Амры свидетельствовал не об одной глупости, а еще и о каком-то похотливом лукавстве; сразу было заметно, что женщина эта не настолько ограниченна, дабы не иметь склонности пошалить… Кстати, в профиль нос ее выглядел, пожалуй, немного слишком крупным и мясистым; но роскошный широкий рот был красив совершенной красотой, хотя и не имел никакого иного выражения, кроме как чувственного.