Ранний ледостав - страница 11

Мягко от него отстранившись, она легко, по-хозяйски, повернула наружную вертушку и вошла внутрь избушки. Арсин, будто во сне, шагнул за ней, глядя — всю бы жизнь глядел! — как сноровисто разводит она огонь, как суетится возле печи.

Арсину ничего не оставалось делать, как начать стаскивать с себя наполненные водой и разбухшие, словно бревна, брезентовые бродни, насквозь промокшую малицу. Когда в избушке стало совсем тепло, Таясь вышла, чтобы он остался один и смог высушить холщовую рубаху и брюки из толстого поизносившегося шевиота. Стоя нагишом у печки, он растирал себе грудь, плечи, живот, с удивлением ощущая, как сильно бурлит в нем горячая кровь… Кровь бродила в нем, как сок в весеннем дереве, таинственная, скрытая в ней ранее сила не давала ему покоя.

Теперь он опять весь дрожал, но уже не от холода, нет, от избытка этой прежде неведомой силы. Он ни на минуту не забывал, что она, любимая, здесь, рядом, и, не зная, куда себя деть, в нетерпении поглядывал на свою исходящую паром одежду; он готов был схватить ее — пусть сырую! — натянуть на себя и бежать на улицу, туда, где слышался звонкий голосок Таясь: она напевала какую-то песенку, и песенка эта, как и ее глаза, лучилась счастьем… Сила, толкавшая его к ней, была так велика, что и какое-то мгновение Арсин, не умея совладать с собой, чуть не сорвался с места, но тут вдруг раздался ее голос:

— Арсин, слышишь, Арсин! — звенела она под дверью. — А я тебе чаю на костре вскипятила. Целую горсть чаги всыпала. Крепкий будет чай, вкусный! Все болезни от тебя отгонит. Так что давай, сушись поскорее и выходи чай пить…

Этот ласковый, счастливый голос вмиг отрезвил его.

«Какой я дурак! — шепотом ругал он себя, в нетерпении щупая влажные брюки. — Кто только лишил меня разума! Любимую девушку опозорить хотел, обесчестить!.. Да еще в присутствии Священного идола — всесильного духа Орла!.. Какой дурак!»

Он пошел в дальний угол избушки, где подвешена была на оленьей жиле фигурка идола рода Сюлись, Священный Орел, весь почерневший от копоти, давал по словам отца, удачу в охоте, охранял в отсутствие хозяев избушку.

— О, прости Священный Орел, — глядя на идола, шептал Арсин. — Это какая-то враждебная сила хотела украсть мои ум. Прости, Священный идол. Не трону Таясь до свадебной ночи. Не трону, клянусь тебе, Священный Орел! — И, как учил отец, трижды перекрестился, поворачиваясь по ходу солнца. А закончив обряд, сказал: — Спасибо, Священный Орел, за то, что вернул мне разум. — Он бережно обтер идола тряпочкой, висевшей на вбитом в стену деревянном колышке, и, вернувшись к печке, снова потрогал малицу.

Нетерпение Арсина было так велико, что он не стал дожидаться, когда одежда высохнет полностью. К тому же ему хотелось, чтобы Таясь видела, какой он закаленный мужчина — пусть знает, что ему нипочем купание в весеннюю пору. А главное все же заключалось в том, что ему не терпелось как можно быстрее оказаться с ней рядом; эти минуты после недавних поцелуев, что прошли поврозь, казались ему бесконечными; его взбудораженное существо каждой своей частичкой неудержимо рвалось к ней, к Таясь.

Распаренным после жарко натопленной избы, Арсин выскочил на улицу. Сжавшись в комочек, положив подбородок на колени, Таясь сидела у костра, на котором пыхтел паром закопченный чайник, смотрела в огонь. Услышав стук двери, она обернулась — и у Арсина снова перехватило дыхание. Он улыбнулся ей и торопливо заскочил в избушку — захватить из оставленного отцом припаса несколько баранок, два небольших черных сухаря. Заодно снял с полки алюминиевые кружки, кинул в каждую по куску колотого сахара.

О, каким вкусным, каким сладким был этот чаи, с каким наслаждением он его пил, с еще большим наслаждением беспрестанно нахваливая свою Таясь:

— О-о! Вот это чай! И как ты только такой заварила! Ну до чего ж хорош! Всего меня оживил!..

Она смотрела и смотрела на него все с той же ласковой, словно слегка удивленной улыбкой — будто никак не могла поверить, что все это происходит именно с ней…

А потом они, взявшись за руки, долго бродили по острову. Арсин показал ей, где во время весеннего прилета уток находились его охотничьи скрадки, сводил на сухую высокую гриву, сплошь заросшую мощными кустами черной смородины. Ягод здесь бывало столько, что и осенью, и долгой холодной зимой висят на ветках целые гроздья. Они ходили его любимыми тропками, любовались лиственницами и кедрами, и то и дело останавливались… И тогда Арсин крепко обнимал Таясь и целовал ее, целовал…