Расколотое небо - страница 15
— Замерзло все, — ответил, подумав, Черкизов. — Большевики уползли к устью Волги через пустыни раны зализывать. Линии фронта фактически не существует. Они — там, мы — здесь. Вот… — Черкизов кивнул на бумаги. — В Ростове беспокоятся: не начнется ли весной среди наших войск эпидемия? Намерены прислать санитарный отряд для уборки трупов. Вы же видели — вдоль дорог отступления коммунисты уложились штабелями. Воронье обеспечили. Казаки постарались.
— Не столько казаки, сколько вошь… — возразил Свентицкий. — Тиф! И вы это превосходно знаете. Когда мы победим, в Москве рядом с Мининым и Пожарским нужно будет поставить из бронзы огромный памятник… Главному нашему союзнику! Соорудить этакую богатырскую вошь на тыщу пудов! И надпись по брюху: «Благодарная Россия».
— Вы… того… — засмеялся Черкизов. — Шутите да оглядывайтесь.
— А что на юге? — скрывая интерес, спросил Щепкин.
— Хорошо на юге, — сказал Черкизов. — Кабардинцы режут осетин, осетины — ингушей, ингуши — чеченцев, чеченцы — всех подряд. Прекрасно на юге! В Порт-Петровском стоит наш добровольческий отряд. Шестьсот офицеров, ни одного нижнего чина. Британцы готовятся к летней кампании. Эти свое дело знают.
— Надоело сиднем сидеть! — пожаловался Леон.
— Еще налетаемся… — усмехнулся Черкизов.
Когда авиаторы, нахлобучив папахи, ушли, он запер дверь на засов, выложил из железного ящика на стол сегодняшнюю почту. Приказано было подполковнику негласно провести проверку уже прибывших авиаторов и тех, кто явится им вслед, на предмет лояльности и верности белому войску. Сделать это было почти невозможно. Все архивы и дела царского УВОФЛОТА находились у комиссаров в Петрограде, а может быть, и в Москве. Бывали в прошлом году случаи, когда вполне трезвые пилоты вдруг сматывались на сторону красных, задним числом узнавалось — напрасно им доверяли. Черкизов написал в Ростов знакомым, не знавали ли они по германскому фронту неких Свентицкого и Щепкина. Сегодня связной привез ответную почту. О Свентицком отзывы были смешливые и благожелательные. А вот письмо барона Тубеншляка, лежавшего в госпитале по причине стыдной болезни, которой ужалил Амур незадачливого искателя приключений, встревожило.
«Витюша! >— писал Тубеншляк. — Я человек легкий и на людей злюсь редко. Однако должен тебе сообщить, что ты пригрел на своей груди вполне созревшего краснопузого змия. В бытность мою в известном тебе корпусном авиаотряде сей Щепкин якшался с мотористами и прочим быдлом. Мы относили это за счет происхождения — вылез ведь в авиаторы из нижних чинов, когда из них начали в Гатчине спешно печь пилотов. Погоны получил за успешные бои. Так что офицер — никакой! Но не в этом суть. Когда в конце семнадцатого произошло известное тебе несчастье, наши хамы ничего не стеснялись. В открытую жалели, что нет его с ними. Я точно знаю, он член их таинственного солдатского комитета. Я писал об этом в нашу миссию во Франции, но, видно, письмо не дошло. Тогда была такая каша. Помнишь Могилев?..»
Дальнейшее относилось уже к интимным воспоминаниям барона. Черкизов пробежал их, не вчитываясь, усмехнулся, представив себе огромного веснушчатого Тубеншляка в подштанниках и бязевой сорочке, изнывающего от скуки на больничной койке. Его преследовал какой-то рок. Частенько очередное галантное похождение заканчивалось скорбно. Почти всю войну провел несчастный Митя Тубеншляк в гостеприимных госпиталях.
В конверте Черкизов нашел и презент — дамскую перламутровую пудреницу, оклеенную пластырем накрепко. В пудренице Тубеншляк прислал немного серебристого порошка, тут же заботливо был уложен кусочек гусиного перышка, чтобы удобнее было нюхать. Черкизов с тоской посмотрел на кокаин, но заряжаться не стал: надо было разбираться с этим Щепкиным.
За стенкой писарь палил сургуч, удушливый запах его сжимал горло, вызывал тошноту. Это был знакомый омерзительный и сладкий запах уксуса, кислой, капусты, несвежих перин — всего того, чем пахнет нищета. Сын бедного почтового чиновника, уже юнцом с мутной, неясной тоской, Черкизов понимал: если не вырвется из-под крыши отцовского домика, где хнычут многочисленные появлявшиеся с нудным постоянством каждый год братья и сестры, то станет таким же, как отец, жилистым, унылым человеком, на лице которого было всегда озабоченно-рассеянное выражение, как будто он забыл в молодости что-то очень важное и теперь все время вспоминает, но никак не может вспомнить.