Расколотое небо - страница 16

Он ушел из дому рано, уехал в Петербург, пытался изменить судьбу, но ничего не получалось. Долго служил секретарем у одного из именитых адвокатов. Однако штатская служба ничего не давала. Войну он — уже лысеющий — принял как счастье… Война тасовала людей, словно пестрые карты, сословные рамки ломались. Он уверенно шел по давно продуманному пути. Усвоил лениво небрежный тон, осторожно играл в карты, почти всегда выигрывая; нравился дамам, но всегда успевал удачно расстаться; летать начал сначала потому, что это было модно и шикарно, почти как игра в лаун-теннис, которой он тоже недурно владел. Больше всего повезло, когда сумел прибиться к ставке. Сначала летал связным из Могилева на фронт, потом пошел на повышение, оставил полеты. Уловив дух, царивший в ставке, усиленно восхищался в дамских салонах рыцарством немецкого воина, сетовал на то, что вместо единения приходится вести эту нелепую войну с Германией. Прогерманская группа, сплоченная вокруг императрицы, скоро оценила это. Наградой стал высокий чин. Впереди маячила прекрасная, не слишком спешная, но и не слишком медленная карьера, обеспеченность, может быть, известность. Фундамент был заложен, начало обрисовываться все строение, и вот, когда все казалось особенно крепким и надежным, — взорвалось!

Растерянный и жалкий, он вдруг с ужасающей ясностью понял — жизнь прожита напрасно. Был чин, но к своему чину он теперь относился с иронией: в среде полковников без полков и генералов без армий что он значил?

Правда, те, кто его знал по Могилеву, даже сейчас не нашли бы в нем никаких изменений. Внешне Черкизов оставался тем же — аккуратным, деликатно-вежливым, склонным к некоторому щегольству, лысеющим человеком. Только резкая судорога изредка дергала щеку, и на глаза наплывала мутная ярость.

Он не понимал причин, по которым Россия вдруг взбесилась, как лошадь, давно не пробовавшая арапника. Какое-то время всерьез раздумывал, не перейти ли на службу к большевикам. Потом понял, что они никогда не согласятся дать ему, явной контре, того, ради чего он жил и продирался к вершинам благополучия. Из этого родилась ненависть, холодная и четкая. Теперь он относился к каждому хаму, как к личному врагу. Он всерьез считал, что каждый из этих революционеров обделен судьбой так же, как и он, и теперь стремится к власти, довольству и благополучию, прикрываясь только для приличия высокими словесами. И он уничтожал их при каждом удобном случае так же, как, не задумываясь, уничтожил бы любого конкурента в прошлые времена. В этом было что-то ненормальное. Черкизов и сам понимал это, но остановиться не мог.

Бессмысленность его ненависти заключалась в том, что гигантское здание государственного устройства, все этажи и лестницы прежней власти рухнули, цель его жизни, заключавшаяся в неумолимом и мерном восхождении к власть имущим, исчезла. Однако он еще верил, что, может быть, когда-нибудь он возникнет вновь, этот прекрасный четкий порядок, где каждый знает свое место, и только такие люди, как он, могут отвоевывать столь редкие счастливые места под солнцем наивысшей власти.

Никто бы не мог подумать, глядя со стороны, что Черкизов томится, ищет нового хозяина. Надежного, крепкого. Такого, которому можно было бы служить уверенно.

Сейчас все свои надежды он связывал с британцами, понимал: если они приходят в какую страну, то — надолго. Вчера казалось: Индия, Персия, Мессопотамия — это далеко, а сегодня они уже в Туркестане, в Баку, здесь, совсем рядом…

Резкий выстрел оторвал Черкизова от размышлений. Он бросился к окну. Часовой в башлыке, задрав голову, глядел куда-то вверх. Из дула винтовки шел дымок. Солдат вскинул винтовку и начал снова стрелять. Свихнулся, что ли?

Черкизов выскочил на крыльцо, увидел: неподалеку стоят и смотрят в небо Щепкин и Леон.

Слабый, еле слышный треск тоже шел с неба.

Черкизов поднял голову: в белесом зимнем небе, на высоте более версты, чуть в стороне полз «Фарман-30», похожий на воздушного змея.

Закатное солнце подсвечивало его снизу, и он казался оранжевым.

— Перестань палить, дурак! — крикнул часовому Черкизов. — Высоко!