Расплата - страница 42

За Кривушей, на взгорье, – барская усадьба и ветряная мельница. Теперь там нет барина. По пустым комнатам рыскают мыши, и только в одной из пристроек сентябрьскими вечерами горит лампа. Там живет с семьей бывший управляющий австриец Пауль, который согласился работать на мельнице: «Людям мололь муки». Он добросовестно собирал батман и добровольно взялся взвешивать зерно, которое возил в амбары Кривушинский комитет бедноты с артельного тока. А по вечерам Пауль радушно угощал кренделями «собственного изготовления» сторожей комитета бедноты, охраняющих амбары.

Всех помольщиков Пауль встречал улыбкой и всем говорил: «Я поздравляль вас с короший урожай».

В один из теплых дней бабьего лета на мельнице было шумно, празднично. На этот раз приехало много женщин, они то заливались смехом, шушукаясь на подводах, то пели песни – раздумчивые, тягучие, зовущие куда-то далеко-далеко, где все новое, другое, хорошее...

Мужики, сгрудившись у дверей, вспоминали разные истории, не забывая зорко следить за «чередом». Акимка Грак, разудалый парень с отвисшими губами и синяком под глазом, уже в который раз с наслаждением пересказывает последнюю драку на престольном празднике:

– Он меня задел? Задел. И я поперву слегка его пхнул. Он не отстает, Не лезь, говорю, а то искалечу. Не унимается... Тут я его... кэ-эк плюхну в хрюшку – носопырка-то его и хрясь! Кровища кнутом заплетается. Хватит, думаю, пора пожалеть. Поднял его шапку, надел на него. Иди, говорю, пока в ярость опять не взошел.

Соня Елагина смолола свои два мешка и сидела с теткой на подводе, ожидая соседей, чтобы вместе ехать домой. Она молча грызла семечки, презрительно наблюдая за мужиками.

Не мил ей никто после той радужной встречи с Василием. Почему он какой-то другой? Не грубый, как эти, а... Какой же он? И сама не могла ответить, только тихо улыбалась... И ведь видела-то всего один раз, а готова искать хоть на краю света.

Акимка Грак со своим бахвальством чуть не прозевал очередь, кинулся к мешкам. Кряхтя и гримасничая, он заковылял, перегнувшись под мешком, к весам.

– Грак, иди подкрепись, – потешались над ним бабы. – Соску иди пососи, припасла для тебя!

– Ох и тяжел, бабы, новый хлеб! Ни в жисть такого не таскал, – незлобиво ответил Грак, вернувшись за вторым мешком.

– Это тебе с перепугу показалось, – съязвила грудастая баба. – Наверное, продотряд увидел и животом ослаб.

– А вон они и вправду едут! Васька Ревякин со своей босотой.

– Тащи, Грак, скорей, а то отберут.

– Тоже, видать, на мельницу... Гляди, без очереди норовят.

– А то как же! Так их и пустили!

Соня оглянулась, увидела Василия, шагающего рядом с первой подводой. Рука потянулась к платку, чтобы поправить прическу, сердце бешено заколотилось.

Грак посмотрел на обоз и хихикнул:

– Да это наш Васюха, хлеба краюха! Какой же от него страх! Пусть кулаки трясутся, он на них зол, а я к нему скоро в армию запишусь! – И побежал со вторым мешком к весам.

– Продотряд не собирается уходить? – спросил кто-то.

– Незаметно. Нового хлебца много, весь на учет ставют.

– Весь заберут, – отрешенно покачал головой седовласый старик.

Василий подошел к мужикам, поздоровался, прикурил.

– Ты, Василий Захаров, говорят, совсем закомиссарился, – грубовато сказала та же грудастая баба, что пугала Грака продотрядом.

– Здравствуй, тетя Уля, – вежливо ответил Василий, окинув взглядом всех женщин. Глаза его искали кого-то в толпе.

– Гля, гля, девки, – заворковала тетка Уля, – он еще не совсем закомиссарился. Ишь как на вас глаза пялит! Выбирает, знать.

Василий заметил Соню, но не показал виду. Шагнул к весам, где стоял австриец Пауль с мужиками:

– Как идут дела?

– Корошо, очень корошо! Вас, Ревякин, сейчас прикажете? – подобострастно спросил Пауль.

Василий оглядел выжидающие лица мужиков и громко, чтоб перекрыть шум жерновов, ответил:

– В общий черед станем.

Мужики довольно крякнули, отозвали Василия к возам, угостили новым самосадом.