Расплата - страница 11

Сороковая годовщина любви! Так уж повелось у Дануты и Якоба, что отмечают не день свадьбы (не было этого дня), не день регистрации брака (намного отстал он от любви). Какими встречают нынешнюю годовщину? Лучи морщин и поседевшие волосы не лишили Дануту былой привлекательности. В красоте, идущей к закату, как у солнца на краю горизонта, своя неповторимая прелесть. А может, рождена эта прелесть тем, что у главного редактора варшавского журнала «Штандар люду» нет бездумных минут, что она не знает, где и когда начнут одолевать новые замыслы. Журналистика! Любимая, дающая жизнь и пожирающая ее.

У Якоба идеальный пробор разделяет изрядно поредевшие волосы, но в глазах — задор молодости, до сих пор привлекающий внимание женщин. Тема всей жизни — борьба с фашизмом, хоть и разгромленным, однако вновь возрождающимся в западных странах. Пять его книг изданы на нескольких языках.

Ранним утром Данута и Якоб прибыли во Львов, на такси добрались до гостиницы. Разглядывают красивое семиэтажное здание, фонтан, кинотеатр, уходящие вдаль многоэтажные дома, аллею стройных тополей.

— Не было этой улицы, этих прекрасных домов, был плац спекулянтов, — вспоминаются Якобу Яновский лагерь, бригада по уборке городских улиц и он сам — подметальщик. — Здесь хозяйничали гестаповцы и полицаи, промышляли спекулянты и воры, нищета торговала нищетой. Тащилась по рынку женщина с изможденным лицом и большим чайником, продавая эрзац-кофе. Десятилетняя девочка в болтающемся на худеньком тельце рванье упрашивала купить для ребенка леденцы-петушки. Тут и там возникала размалеванная особа в шляпе с птичьими перьями и муфтой невероятных размеров, напевая веселую песенку: «Водка греет и морозит, одна радость, одна польза!» Но радости не было, были горе и страх перед новой, еще большей бедой. И беда приходила: начиналась облава, рынок охватывали смятение и паника. Задержанных грабили, угоняли в лагеря и в Германию. А здесь, — указывает Якоб на кинотеатр, — находилось варьете, на большой круглой будке висели афиши с полуголыми девицами. У этой афиши, после года лагерных мук, меня встретил Иван Лобищак. Тогда и мы…

— Помню, — шепчет сквозь слезы Данута. — Все помню. Устроились Данута и Якоб в гостинице и отправились на Высокий Замок — в парк их молодости. Снова встретились с каменным львом, верным стражем интимных свиданий, полюбовались перспективой прекрасного города. А потом потянуло на бывшую Жолкевскую, нынешнюю улицу Богдана Хмельницкого. Долго стоят у заветного дома, вспоминают счастье и муки, в мыслях — Иван Лобищак, их спаситель, погибший в бою. Улицы-воспоминания довели до красной кирпичной стены, окружавшей когда-то Яновский лагерь, где сотни тысяч человеческих жизней стали пеплом и озером крови. Идут вдоль стены, переживают страдания и муки, свои и тысяч погибших.

Затем отправились к Эдмунду Кону. Шесть лет не виделись, раньше чаще встречались. Четырежды на судебных процессах во Львове изобличали изменников-вахманов, рьяных помощников эсэсовских палачей. И на каждом процессе вместе с ними свидетельствовал инженер Эдмунд Кон. Встречи с Эдмундом — и радость, и грусть.

Данута и Якоб вышли с Гвардейской на Бой-Желенского, бывшую улицу Абрагамовичей — последний путь многих ученых, деятелей культуры, казненных фашистами на Вулецких холмах. Прошли несколько домов, поднялись на третий этаж, позвонили.

Распахнул Эдмунд дверь, застыл на пороге.

— Явился комендант лагерной гвардии, а помощник набрал в рот воды, — шутливо выговаривает Якоб.

Схватил Эдмунд Якоба в объятия, кричит во весь голос:

— Леся! Леся!

Обнялись, расцеловались, Якоб любуется Лесей:

— Не берет тебя время!

— Время! Когда-то в нем расцвела моя жизнь, теперь в нем цветет жизнь детей. Дочь — врач, имеет двух ребятишек, сын — инженер, в прошлом году отпраздновал свадьбу.

— На десять лет позже меня закончил строительный факультет. Успехи значительно лучше отцовских, — смеется Эдмунд.

Встречи неизменно возвращают к истокам их дружбы, рожденной в лагере смерти и победившей смерть. Сегодня Кону не до воспоминаний, спешит сообщить: