Расплата - страница 19

Вдоволь тогда напекли-наготовили. В центре застолья важно уселся батя, рядом Петр Родионович с женой Ганной Ивановной, затем сыновья с женами и другая родня. В конце стола посадили его, Николая, именинника. Славно попировали тогда. Довольный Петр Родионович сказал, прощаясь:

— Хорошего ты, Иван Григорьевич, вырастил сына. Не опозорит нашего рода. Беру в бригаду.

В бригаде пошел по отцовской дорожке. Петр Родионович дает работу по-родственному, и благодарность получает по-родственному: когда наловленной рыбой, когда купленной в райцентре колбасой, консервами, другими гостинцами.

Не превзошел отца в мастерстве, а жил лучше, чем он. Богаче стал трудодень, появилось свободное время.

Пришла как-то тетка Параска, разохалась, разахалась:

— Дорогие соседушки, смотрю, как люди живут, и плачу по своей молодости, по своим горемычным годочкам. Не знали мои рученьки ни часу покоя. Встану чуть свет, выдою коровенку, накормлю кабана и птицу, да и для семьи надо что-то сготовить. Это еще не работа, главное в поле: навоз вози, борони, сажай, бесконечно поливай, от рассвета до темени гни спину на жнивье и молотьбе. Жнивье, молотьба! Разве теперь имеют понятие, что это значит? За день увязывала триста снопов. И это не комбайн, а горемычная деревенская баба. Работала при молотилке — боже упаси отстать от машины. Управились с молотьбой — начинается пахота, не видно конца-края. И вечером нет роздыха: пряду и пряду. Попрошусь у маменьки на посиделки, отпустит на часок — и домой. Ложусь спать — нет сил раздеться, снять сапоги. Сейчас, голубоньки, не работа, а счастье: хлеб не пеки — бери магазинный, прясть не надо — продается любая материя, в колхозе на тебя работают трактора и комбайны.

Не понял, чему дура радуется: хлеба было уже вдоволь. До немецкой науки верил, что все ему, Николаю, положено. Чуть что не так — возмущался: «Вредительство!^ Зажрались! Доберутся до вас, прижмут к ногтю!» Не очень старался на колхозной работе, всегда на замечания был заготовлен ответ: «Чем соловьем петь, пойди за меня покоси».

В тридцать восьмом призвали на срочную красноармейскую службу. Встречали их полк в Бессарабии вином и цветами; пришлось по душе, понравилось быть солдатом самой сильной державы, освободителем. Вступил в комсомол, ораторствовал на собраниях: «Врага будем бить малой кровью, на чужой территории». Очень эта фраза понравилась. Уверовал, что фашисты будут так же бежать, как румынские помещики и буржуи, а получилось иначе. В первых же боях пришлось платить большой кровью. Об этом думал с удивлением и злостью: «Где же наше могучее войско?» Пока верил, что вот-вот подойдут главные силы и фашистам настанет капут, сражался. Но не подходили главные силы, полк отступал, редели боевые ряды — хоронили убитых, отправляли в тыл раненых. Нередко тыл становился фронтом. В наспех отрытых окопчиках, под градом вражеских снарядов и бомб в ином свете увидел вчерашние перспективы: «Значит, обещанной победы не будет».

Разуверился в силе советской власти и себя отделил от нее. Решил сам заботиться о своем интересе, сам спасаться, применяя, как учил батя, свою хитрость и ловкость.

Остатки полка, разместившиеся на ночлег в колхозном овине, окружили фашисты. Кто стрелял, тот погиб; он, Николай, сдался.

— Итак, Николай Иванович, уточните, при каких обстоятельствах вы вступили в полицию Хелмского лагеря военнопленных — закурил Харитоненко, пододвинул к Мисюре сигаретную пачку со спичечным коробком. — Курите!

Взял Мисюра сигарету, чиркнул спичкой, с удовольствием сделал несколько затяжек.

— Вы, гражданин следователь, ищете большую политику, а я просто смалодушничал, струсил, и в этом весь сказ. Извините, но представьте себя в фашистском лагере. Каждый день замерзаете в яме, дохнете с голоду, счастливы гнилой свекле, черпаку вонючей баланды. В любую минуту могут убить, просто так, от нечего делать. И вдруг перед вашим носом размахивают белой булкой и куском колбасы, манят домом с мягкой постелью, теплом, безопасностью. Вы бы, наверное, предпочли смерть. Я не выдержал. Еще раз извините, но такое понять может только тот, кто сам пережил.