Рассказы и эссе - страница 7

Митя Тарба вручил нам оладьи с сыром. И пригласил в гости. Любитель метать гранаты отказался. Митя пригласил нас и на цыпленка с чачей: жизнь продолжалась.

А горы по-прежнему загораживали горизонт непреходящим видением.

И вот уже окончательно стемнело. Я, Степан и Адгур идем в гости. (Пусть между ними будет белый камень, как говорит мой отец, потому что Степан вскоре погиб, а имя покойного с именем живого сопрягать нельзя.)

Митя жил за школой, где еще недавно стояли грузины, пока, спалив ее, не отошли к асфальтовому заводу. Неподалеку от дома Мити дорогу перегораживал самодельный семафор: их устанавливают на проселочных дорогах, чтобы легковушки не разгонялись и не поднимали пыль. И грузины ни разу тогда не переходили за семафор, словно он их удерживал. А потом и побывали, и пограбили, и сожгли. В нашем селе домов почти не осталось.

Идти надо было осторожно по понятным причинам, а еще и потому, что Роман Гадлия с группой был на вылазке: могли встретиться и не узнать друг друга.

После курочки и чачи Степан предложил свести меня к дому. Мы шли мимо школы по сосновой аллее. Степан — впереди. Он дошел до трассы и вернулся. Можно было идти дальше.

— Запомни этот запах! — сказал мне Степан. Это был запах разлагающихся трупов животных, которые напарывались на мины-«лягушки». Когда перебегали трассу, с асфальтового завода стали стрелять. Мы — в яму. Но стреляли вряд ли заметив нас. Стреляли, чтобы партизаны не подумали, что там спят. Мимо кладбищ дошли до усадьбы. Наши кладбища как бы продолжают общее кладбище вокруг развалин, но огорожены забором вокруг усадьбы, — они вроде целы.

Большой дом сгорел, но пристройка, где летняя кухня и винный зал, тогда еще стояла.

А когда возвращались, в нас стреляли по-настоящему. Но опять не потому, что нас заметили: просто так случилось, что на сей раз пугали партизан, стреляя именно в нашу сторону.

Вроде бы закончилась война. <…>

Я присоединился к знакомым, которые ехали мимо Тамыша, желая, как и я, взглянуть на свои пепелища.

Ни одного живого дома вдоль трассы. Сначала грузины жгли абхазские дома, потом абхазы — грузинские. Но как въезжаешь в Тамыш — картина особенная. Буквально на каждом шагу — следы ожесточенных боев. Искореженная техника. Нигде ни души. Как говорится, промчался редкий танк — и тишина. Вдоль обочины, у края кладбища, за которым наш дом, была позиция. Стало быть, тут заминировано. Дом мой в двухстах метрах, но идти туда страшно.

Я стоял у обочины, некогда оживленной, а ныне почти заросшей травою трассы, пока не подъехал тяжелый танк Т-55. Два брата, мои соседи, вышли и обнялись со мной. Как о чем-то обыденном, сказали, что убило их младшего брата. Я вздохнул, выражая свое соболезнование. Я понял, что они сообщают мне: на войне. Это потом я узнал от отца, что их брат был убит вчера и еще не похоронен.

— Иди домой, родители как раз там. Ступай посередине дороги как свернешь, — сказали они.

Иду назад мимо сожженных дотла домов моих сородичей. Миную следы позиций, сворачиваю на проселочную дорогу и направляюсь мимо кладбища к отчему дому. Идти так неприятно. Мне уже приходилось видеть, как человек ступил на «лягушку»: черный столб — и мгновение спустя видишь его, черного, похожего на черта, и вместо одной ноги — костыль из костей. Фамильное кладбище цело. Забор цел. Ворот нет — стащили. Зеленой лужайки перед домом — самой красивой из того, что было в нашей усадьбе — тоже нет. Она заросла сорняком-травой. Сожжены и дом, и хлев — только кукурузный амбар почему-то уцелел.

Между домом и пристройкой на бревне сидели отец и мать. Они сами пришли недавно. Увидев меня, закричали. Ведь я прошел там, где все-таки были мины. Отец показал мне длинный бамбуковый шест, к концу которого он приторочил железяку. Он прошел к усадьбе, стуча этим шестом перед собой, а за ним по следу ступала мама. Один из последних боев был по ту и по эту сторону трассы. Грузины сидели в школе, абхазы на кладбище, а наша усадьба как раз позади, по прямой. Редкое дерево в нашем саду не было ранено осколком. Им было суждено скоро высохнуть. Хотя многие деревья уже высохли. Как странно: уцелели декоративные, вроде требующие ухода, особенно кокетливо цвела роза-барселона, а погибли коренные, неприхотливые — яблоня, алыча, инжир, хурма. Старик никогда не обкапывал их, не лечил, они и не нуждались в этом, но в его тринадцатимесячное отсутствие высохли, как бы подтверждая теории сельских романтиков о связи сада с хозяином. Когда твои родители перенесли блокаду более длительную, чем ленинградская, и когда ты их не видел четыре месяца, надо броситься им в объятья, что я и сделал. Но мои родители не умеют обнимать-целовать своих чад. Я их только смутил. Отца в особенности.