Рассказы Матвея Вьюгина - страница 14

Горушкин так и обмер. Я думал, что он сейчас же, на месте прикончит бандюка, но он этого не сделал. Пока я собирал по балке нарушителей и лошадей с вьюками контрабандных товаров, он все стоял над трупом своего друга. Может быть, он плакал, может, просто забылся, кто его знает. А когда прискакали тревожные, он повернулся ко мне и сказал:

— Вот так, Вьюга… Чего боялся, то и случилось. Мертвая хватка подвела Барина, большая злоба… Знал ведь я, что этим кончится…

Он присел и стал гладить шерсть убитой собаки так, как гладил прежде: ласково, задумчиво.

— Езжай с ними, — сказал он мне, — и доложи начальнику обо всем. Я до утра побуду, а то звери его растаскают. Он заслужил, чтобы его похоронить, как следует быть. Как бойца…

Схоронил Горушкин Барина и на себя не стал походить: лицо посуровело, осунулось; худущий такой, а главное — разговаривать совсем перестал. Сидит, бывало, на занятиях, и ничегошеньки-то, видно, не идет ему в голову, все мимо, в обход. Спросит командир отделения, о чем разговор ведется, а он поднимется из-за стола и молчит. Предлагали ему другую собаку взять, на выбор давали: бери, которая на тебя глядит. Не взял. Один, говорит, дослужу, заботы меньше, переживаний.

Поглядел начальник заставы на него и говорит:

— Тяжело, Горушкин, тебе здесь служить будет, может, на другую заставу перевести?

— Что же, товарищ начальник, глядите, как лучше, вам виднее.

— Ну, а ты-то как?

— Я ничего. Могу и на другую. Ежели можно, пошлите куда-нибудь подальше отсюда, в горы — климат там не такой горячий, ближе к нашему уральскому подходит.

Вот так он и уехал.

Один раз встретился я с ним. Случилась мне командировка на тот участок. Опять же все по своей специальности: семинар ковочных кузнецов там проводился. Добирался я туда полных четыре дня. Местность не то что наша пустыня — горы под самое небо, обрывы, пропасти, вековые леса. Красота! И чудится мне, будто я по родному Уралу еду. Только солнышко светит немного не так: ласково, приветливо. Так в тебе все и млеет от эдакого блаженства. Захотелось мне отдохнуть немного, коня подкормить. Выбрал подходящую лужайку и только было расположился, слышу, кто-то зовет меня.

— Вьюга! Вьюга, лешак тебя задери: совсем оглох?!

Обернулся — Горушкин стоит возле камня.

— Неужели ты, окаянный кузнец?!

— Признаешь, так я, — отвечаю ему. И сам тоже, как обалделый, стою, шутка ли — на совсем незнакомом участке встретиться, да еще с кем!

А Горушкин кинулся ко мне и давай от радости в бока меня тискать.

— Вьюга, железная твоя душа… Ты и не знаешь, как я радешенек, что тебя встретил… Как там ребята на заставе? Как товарищ начальник? Все ли живы-здоровы?

Завалил меня вопросами, не поспеваю отвечать: все его интересует. Вид у него свежий, радостный, даже беззаботный какой-то, будто он не в пограничных войсках служит, а отдыхает где-нибудь на Крымском полуострове. О Барине не вспоминает, похоже, забыл. Постояли минут десять, пошли — его время к концу подходило. Поднялись на горку и отсюда заставу увидели. Она стояла внизу, на полянке, которую окружали высокие сосны и дубы. Чудно как-то: на юге сосны! Впрочем, они здесь такие же красивые и стройные, как и на севере. Идем, о всяких пустяках разговариваем, смеемся.

Вдруг Горушкин приотстал от меня на шаг, присел — я подумал: нашел что-нибудь или сапог поправляет. А он сперва как-то странно зашуршал, захрипел, потом захлопал ладонями по своему дождевику и закричал по-петушиному. У меня даже конь заполошился, чуть поводья не оборвал.

— Что же ты делаешь, озорник эдакий?! — крикнул я. — И не предупреждаешь!

— Обожди, Вьюга, обожди, слушай хорошенько, — замахал он рукой, словно я мог чем-то помешать ему. И вдруг снизу в разомлевшей пограничной тиши раздался ответный петушиный крик. Он прозвучал забористо и звонко, как вызов. Горушкин просиял от радости. Опять во всю мочь захлопал по дождевику ладонями и заорал все тем же кочетиным голосом. И снова на заставе пропел петух, но уже без вызова, а как-то торжественно и напевно.

— Вот и все, — подмигнул Горушкин, — пошли, все в порядке.